Несмотря на ночной мрак и больше полумили расстояния, большая часть ядер долетела и попала. Шаббаат бросается в каюту к жрецам, захлопывая дверь. Снаружи доносится треск, грохот, крики раненых. Что-то увесистое падает на крышу каюты, переборки жалобно трещат, но держат удар. Раздается глухой лязг — не иначе сорвало с креплений одну из пушек и сложенные рядом ядра… «Хорошо хоть в порох не попали…» — проносится в голове Синари.
Поняв, что второго залпа не будет, Палач выходит наружу. Самообладание, разрушенное дерзким нападением на главные корабли, возвращается, а штаны уже одолжили умеющие быть вежливыми и деликатными, когда нужно, жрецы.
— Трубача! — командует Палач.
Страх вытесняет ярость. Мерзавец прервал ночне развлечения, выставил на посмешище и ушел? Он заплатит за все, и даже больше. А потом флот под покровом ночи подойдет к стенам города почти вплотную и ударит изо всех орудий. Тысячи ядер, даже без помощи магов, разнесут любые стены: у моря они куда слабее. На руины высадится десант — и к утру в Эрхавене будет он, Шаббаат, а не Зосима, Ксандеф или Мелхиседек! Если это — не знак избранности, то что?
— Мой адмирал, по вашему приказанию прибыл! — по-уставному рапортует горнист.
— Труби «Всем — полный вперед». Пусть преследуют галеру и потопят любой ценой. Экипаж корабля, отправивший мерзавца на корм рыбам, немедленно получит жалование в троекратном размере. Если упустят — упустят, соответственно, и обычное жалование. Затем — к Рыбачьим воротам. Разбить ворота, стены и высадить десант. Ясно?
— Да, мой адмирал.
— Труби!
Над залитым чернильным мраком морем разливается громкий и чистый звук горна. Его подхватывают на соседних кораблях, команда летит дальше, приводя флотилию в движение. Палач с гордостью оглядывает тонущий во мгле строй кораблей: кажется, их не меньше тысячи. Сперва потопят проклятую лоханку, на которой какой-то ублюдок осмелился бросить этакой силище вызов, потом пройдут, не встречая сопротивления, до самого Эрхавена и к утру с давним соперником будет покончено. А уж летописцы не пожалеют чернил, расписывая «торжество исторической справедливости». И правильно, ведь когда-то, пусть и недолго, Эрхавен правил не только всем Семиградьем, но и Марлинной, а потом пришел Ахав, и все стало наоборот…
— Мой адмирал, — раздается голос Старшего Убийцы, того самого, чьи штаны надел Шаббаат. — Он явно заманивает нас в ловушку. Атаковать нельзя. Прикажите развернуть флот и взять курс на Рыбачий.
— И без тебя разберусь, урод! — срывается Синари и, тут же поняв промах, добавляет: — Если мы дадим уйти одному кораблю, имея восемьдесят своих, над нами будет смеяться весь Мирфэйн.
— Лучше быть живым посмешищем, чем мертвым героем, — резонно замечает Старший Убийца. — Тем более, после такого нападения стать героем все равно не удастся. Впрочем, дело ваше… Мы предупредили.
— Я вас тоже предупредил, — отвечает Палач с нескрываемой угрозой и отправляется на капитанский мостик. Галера сбавляет ход, пропуская вперед остальные суда. Он не Бонар-младший, чтобы кидаться в драку в первых рядах. Дело адмирала — все видеть и всем успеть отдать нужные приказы, а не подставлять голову под стрелы и ядра. Правда, постельные утехи придется отложить до победы… Впрочем, почему отложить? Он сейчас поставит на капитанском мостике адъютанта, а сам спустится в каюту с девицей…
Я невольно скосил глаз на Амелию. Не считая Налини, сейчас ей едва ли есть ровня как танцовщице, да и в прошлом таких было всего несколько. Но сегодня, чувствуя, что от этого зависит судьба Эрхавена, она превзошла сама себя.
Увы, магия Лиангхара смотрится не столь красиво. Если совсем честно, просто безобразно. Силу жрецы Лиангхара черпают из мук приносимых в жертву на алтаре Владыки, чем сильней и продолжительнее эти муки, тем Силы больше. В том числе и поэтому Палачи Лиангхара называются именно Палачами…
Здесь, в Эрхавене, прибегнуть к привычому способу нельзя: дело даже не в том, что никто не захочет стать жертвой, да и алтарей Владыке в Эрхавене нет…
Остается лишь один способ, его Палач Иероним рекомендовал как крайний, но он высвобождает мощь поистине чудовищную. Если нельзя получать Силу, пытая других, придется таким же способом добывать ее у себя. Существуют специальные вспомогательные заклятия, позволяющие почувствовать себя в шкуре истязаемого и даже хуже. Проблема — в том, что лишь немногие способны, испытывая этот кошмар, одновременно строить заклятие и держать под контролем выжимаемую из себя самого Силу. Строго говоря, так могут лишь жрецы высших степеней посвящения.
Остальным без объекта обряда, как именуется приносимый в жертву зверь или человек, доступны лишь «обыденные» чары. Простейшие, пригодные для истребления простых людей, но не способные убить настоящего мага. Впрочем, и если объект есть, чары будут слабее: насильно отнимаемая жизнь, в обмен на которую Лиангхар делится с магом толикой своей Силы, ценится мрачным божеством дешевле отданной добровольно. В идеале последнее заклятие мага, принесшего в жертву самого себя, вне зависимости от способностей, остановить почти невозможно — что и доказала Атталика. Но мало кто способен сохранить в подобных случаях жизнь, разум и контроль над собой. Потому даже у Убийцы Лиангхара нет ни малейших шансов против Старшего Убийцы…
Да и внешне мои чары неприглядны: разведенное на крепостной стене колдовское пламя лижет походный котелок несветящими лиловыми языками. А в самом котелке булькает гнусное студенистое варево, слабо светящееся во мраке ядовито-зеленым. От него волнами расходился трупный смрад, тяжкий могильный холод и темный, иррациональный ужас. Такой, от которого сильные духом седеют в одну ночь, а слабые — сходят с ума или просто умирают на месте. Здесь, в Эрхавене, магия Исмины глушит эманации обряда. Горожане заплатят за спасение лишь ночью кошмаров, жестокой головной болью, тошнотой и слабостью поутру.
То, что булькает в котелке, больнее всего ранит меня самого. Меня терзает боль, какую не способен вызвать ни один, даже самый усердный палач (если, конечно, не Палач Лиангхара), и одновременно точно такой же ужас, который испытывали бы в другом месте горожане. Но меня не защищает Исмина, и древний, первобытный, иррациональный кошмар, разбуженный заклятием, наваливается сугубо и трегубо….
Я становлюсь каждым замученным жрецами Лиангхара за долгую историю Империи Атаргов. Оказываюсь пятнадцатилетней девственницей, растянутой на окровавленном алтаре, кожу которой уже холодит лезвие жертвенного ножа, и ее обезумевшей от пытки матерью, подвешенной на дыбе. Превращаюсь в исходящего криком на раскаленной решетке ребенка — и в провалившего задание Слугу Лиангхара, которого на неделю отдали во власть Лиангхарову Огню. Это меня, юную танцовщицу Храма, «восходящую звезду кантхи», два века назад опустили в кипяток, защитив заклятием от преждевременной смерти, но не от боли. Ей пришлось терпеть это почти двое суток… Ее швыряли в клетку с какими-то кошмарными тварями, будто слепленными из липкого синеватого студня. Они сжирают жертву, но сначала насилуют…
