- Заморочили, черти белоглазые, - сочувственно говорили смерды, таща Савелия.
Буслай огляделся.
- А где народ-то? - спросил он. - Дрыхнут что ль?
- Негочевич увёл всех капище крушить, - ответили ему.
- Это зачем ещё?
- Привиделись боярину бесенята какие-то, вот и позвал смердов за собой. Отец Иванко тоже пошёл.
- Всё-то он не угомонится, - проворчал Буслай. - Ладно, пойду спать.
Рукавом кафтана он вытер заиндевевшие усы и направился в чум.
Скоро начали прибывать прочие вои. Измученные сражением и трудным, сквозь снежную целину, возвращением в стан, они расходились по чумам молчаливые и сонные. Вышел из леса и боярином Завид со своими молодцами. Увидев их, прибывший только что Ядрей удивился безмерно.
- Это где ж тебя мотало, боярин? С пира, помнится, увезли в беспамятстве, а нынче, гляди ты, по чащобам с челядинами шастает!
- Божков югорских покурочили, - мрачно усмехнулся Завид. - Чтоб не донимали православный люд.
Он был ещё пьян и потому беспечен. По трезвости такого бы не учудил, это уж как пить дать.
Оказавшийся тут же попович Моислав аж взбрыкнул.
- Как так покурочили? Зачем?
- Не твоего ума дело, - отмахнулся боярин. Зевнув и помотав головой, спросил Ядрея: - Городок никак повоевали?
- Было дело.
- Добра-то много взяли?
- Куда там! Да и не городок это был, а так, наваждение одно. Кудесники югорские придумали, чтобы нас погубить.
- Эвона как!
- Хорошо, зырянин обман раскрыл. Всех перебили, - воевода довольно похлопал по рукоятке меча.
- Ну тогда с почином тебя, Ядрей. Пойду вздремну. А то башка гудит у меня от зелья югорского.
И пошёл, сгорбившись и качая головой как сохатый. Моислав же в отчаянии подступил к Ядрею.
- Это что же происходит, воевода?
- А что?
- Почто святилище разнесли?
- Ну и что с того? Подумаешь, важность какая -истуканов свергли. Дело богоугодное и полезное. Эвон тебе отец Иванко подтвердит.
Не хотелось ему сейчас думать об этом, хотя тревога-то и плеснулась где-то на окраине души - а ну как миродержцы здешние решат отомстить за поругание святыни? Но что сделано - то сделано. Авось Христос оборонит своё стадо, не даст в обиду. Воевода посмотрел на огрызок луны, перекрестился и пошёл отдыхать. А Моислав повернулся к священнику, прорычал:
- Землю оскверняешь, в людские души плюёшь. Аукнется тебе это злодейство, ох аукнется!
- А ты меня не стращай, - напыжился тот. - Ежели бесы тутошние мстить соберутся, Господь меня защитит. На то я здесь и поставлен, чтоб веру блюсти. А ты вот, гречин, слишком об идолах югорских печёшься. Никак обольстили тебя силы языческие?
- У, крестоносец, - погрозил ему кулаком Моислав.
Он пошёл самолично взглянуть на дело рук боярских. Продравшись сквозь заросли лозняка, чуть не сломав ноги в коварной кочковатой сорге, вышел на луговину, где ещё утром высились болваны. Теперь они валялись на снегу, а вокруг тянулось кольцо разрытых ям. У нескольких истуканов были отколоты бока, у других ножами изуродованы лики, кое-где виднелись глубокие зарубки - боярин в христианском рвении пытался рассечь идолов на части. Повсюду были раскиданы доски от порубленных лабазов, поломанные сваи, фигурки духов, разное тряпьё. Смотреть на это было печально.
Попович шёл от одного идола к другому, и они словно говорили с ним, жаловались на свою незавидную долю, стенали и плакали. Какие-то странные слова проникали поповичу в уши, и он, хотя не знал языка, понимал их смысл, будто Господь внушал ему скорбь чужого народа.
Лесной дух, лесной дух,
Пара моя!
Как ушёл, как ушёл,
Прошли годы,
И не вернулся.
Может, со зверем он спустился?
Может, сам зверя нёс?
Может, на кол он наткнулся?
Лесной дух, лесной дух!
Извилистой тропой ушёл ты,
И не вернулся.
Может, оленя ты искал
Среди мягких мхов топкого болота?
Может, на дно ты спустился?
Того мы не ведаем.
А может, иного духа встретил ты?
Того, что жилы вынул из тебя?
Мы не знаем, мы лишь причитаем.
Видно, много грязных слов,
Много мерзких слов
Пели мы когда-то.
Умершие духи, душою-тенью идём
По кровавой реке народа тайги,
По кровавой реке, по берегу,
Там, где текут многие курьи[35],
Цвета чаги многие курьи...
Моислава охватила дрожь. Полный благоговения перед этой древней неосязаемой силой, он упал на колени и, воздев руки к небу, простонал:
- О боги земли, воды и неба, простится ли нам это святотатство?
Но не осквернение кумирни задело вятших за живое, а ушкуйное непослушание. Не могли они стерпеть, что разбойники самолично поделили хабар, пока воевода пировал у князька. Ядрей устроил разбор, отчитал Буслая на глазах у товарищей, хотел было отобрать всю добычу, да поостыл, вспомнив, что Буслаевы молодцы спасли его шкуру. Пообещал только в следующий раз за такие проделки сразу башки поснимать. Налётчики поворчали для порядка, но спорить не стали: хабар остался с ними, а это - главное. Всё вроде уладилось, да тут взвился Савелий Содкович, заорал, чтоб поделили взятое добро по новой, иначе, мол, всему Новгороду расскажет о неправдах ушкуйных. Разбойники заволновались, полезли за ножами, хотели порезать Савку на кусочки, даром, что внук морского царя. Яков Прокшинич вступился за неразумного, надавал по зубам, осадил грозным рыком. Савка замолчал, утёрся, прошил боярина злобным взглядом и ушёл в чум - оттаивать. А ушкуйники, видя это, развеселились, стали толковать меж собой, что, дескать, никакой Савка не божий внук, ежели так себя бить позволяет. Кабы и впрямь текла в его жилах кровь морского царя, разве ж стерпел бы такое, не ответил бы боярину по свойски? Тут же и другое вспомнили: как улепётывал Савка с кумирни зырянской, как спотыкался на бегу, не врагами и не духами гонимый, а собственным страхом. Трусоват, стало быть, внучок у морского царя, душою робок.
Недолго оставались новгородцы возле разгромленного городка. Уладив споры, снялись с места и спустя седмицу уже добрались до югорской столицы. С первого взгляда стало ясно - эта крепостца так легко в руки на дастся. Тын высотой в три человеческих роста, окружая высокий холм, вздымался над сосновым урманом словно огромное гнездо на верхушке дерева. С севера к городу подступали неприступные скалы, с запада гусиной кожей тянулись бугры с конурником над замёрзшей речной старицей, а с юга высился косогор, застроенный посадами. Все дома вокруг города были пожжены, холм облит водой и серебристо мерцал под тусклым осенним солнцем. Кругом были понатыканы колья, чтобы нападающие не вздумали подступать на оленях. Приступ выглядел делом затруднительным.
Местом для стана новгородцы выбрали пастбище: огромную белую проплешину, блином стекавшую с косогора и упиравшуюся в бесконечную седую тайгу. Разрыхлённая тысячами людских и оленьих ног, она была похожа на крынку с творогом. Русичам не пришлось пробиваться сквозь наст - югорцы сами разметали его, сгоняя в город стада. Новгородцы понаставили на верхушке шатры и чумы, загородились от речной низины частоколом, а оленей выгнали на косогор, выставив сторожи. Воевода готовился к долгой осаде.
В тот же день Ядрей и вятшие отправились на разведку. Хоть город и лежал перед ними как на ладони, а всё же решили поглядеть на него сблизи - может, и высмотрят какую лазейку. Хоронясь зоркого югорского ока, русичи спустились на лыжах с другого склона едомы[36], завернули в лес, подступавший к городу с восточной стороны, прошли, петляя меж деревьями, к опушке. Долго вглядывались в очертания башен и городни[37], вздыхали, будто пребывая в сомнениях.
- Ну что, опять бирючей[38] отправим или сразу в осаду возьмём? - спросил Завид Негочевич, в трезвом виде лишившийся всего боевого задора.
-Не о чем нам с ними толковать, - отрезал Ядрей, не поворачивая головы. - Хотели бы потолковать - сами бы вышли.
После городка Апти он ожесточился сердцем и готов был всюду видеть югорские козни.
- А разбивать-то здесь стан не боязно? Всё ж таки столица Югорского края. Там воев-то поболе наших будет.
- Они-то об этом не ведают, - заметил воевода. Он развернулся и захлопал лыжами по сугробам, направившись обратно к стану. Следом двинулись и вятшие. Завид крикнул в спину воеводе:
