— Ваша сестра покончила с собой?
Маша поняла наконец, каким страшным способом Киевица покинула Город.
— Хуже, — сказала Наследница Ольга. — Она ушла в монастырь.
* * *
— Катя?!!!!!
Появление Екатерины Михайловны произвело на Дашу примерно такое же впечатление, как «Явление Христа народу» на картине Иванова.
— Ты была на моем выступлении? Боже, Катя, какая ты тут красивая стала! Ты замечательно выглядишь. Замечательно хороша! Ты тут раз в пять красивее, чем там. Интересно, почему, из-за платья, что ли? — сказала поэтесса так искренне, что Катерина размякла и даже предприняла попытку улыбнуться.
— Спасибо. — Красавица поправила шляпу. Но сразу нахмурилась. — Нет, Дарья, на твоем выступлении я не была. Я к тебе по делу. — Миллионщица провела рассеянным взором по Дашиной гримерной, заполненной букетами первых весенних цветов.
— Ко мне?
Чуб обладала воистину прекрасной способностью мгновенно забывать былые обиды и столь же мгновенно влюбляться в того, кого мгновенье тому ненавидела лютою ненавистью.
(А после столь же быстро остывать к человеку, которого любила целых пять-семь минут.)
Но нынче Даша любила Дображанскую, сделавшую первый — самостоятельный — шаг к примирению, как родную!
— Вообще-то, — сказала Екатерина Михайловна, — у меня и впрямь к тебе дело. Я давеча бюстгальтер тут запатентовала. Его должна была изобрести одна светская дама — американка Мери Джекобс, то ли в 1914, то ли в 1915 году. Она его ненароком из носовых платочков скрутила и ленточки к ним пристроила, а муж проявил предприимчивость и предложил модель «бесспинного лифчика» фирме по производству корсетов. Но мне слово «лифчик» с детства не нравилось. «Бюстгальтер» — тем паче. «Бюстгальтер» — дословно «держатель женской груди». Я назвала их «Кати».
— В честь себя?
— А ты могла б стать моей рекламной моделью. Мы твое фото в газетах всех поместим. И мне выгода, и ты с барышами. Вновь будешь первой. «Первая поэтесса России первая надела „Кати“!» — породила рекламный слоган Катя, а вслед за ним комплимент: — Ты же не какая-то теперь голоногая. Твои стихи и княгини читают. Хоть они и не твои. Но это пустое.
«Бесспинный лифчик» тоже не был Катиным изобретением.
— А че? — загрузилась предложением Чуб. — Если звезду приглашают сниматься в рекламе — значит, у нее пик популярности. Лишь бы не шампунь от перхоти. Слушай, Катюха, а ты не хочешь заодно и колготки тут запустить? У меня уже все порвались. Так задрали эти чулки! Задница мерзнет.
— Колготки? Недурственно, — сказала Екатерина Михайловна. — Впрочем, я к тебе не за этим. Ты Машу когда последний раз навещала?
— Давно, — опала Землепотрясная. — Мы с ней страшно поцапались. Мне б и нужно к ней пойти, у нее мой браслет. Но я грешным делом решила, а вдруг она его поизучает, поизучает и тоже решит здесь академиком стать? Подумай, — нервозно объяснила она, — с чего у нее все проблемы? Я тут поэтесса — звезда. Ты — миллионщица. А Маша кто? Никто. Еще и с ребенком так нехорошо получилось, — окончательно скисла звезда.
— Она потеряла ребенка? — омертвела Дображанская. — Боже, когда это было? Да говори, не томи! Я в Харьков по делам уезжала, меня два месяца не было. Приезжаю к Машеточке, открываю дверь, — ты знаешь, у меня ключ свой… А у нее на столе записка лежит! — Катерина Михайловна достала из раструба перчатки сложенный лист.
Чуб жадно схватила послание:
Жить неуютно, неправильно…
— Мамочки родные! — воскликнула чтица. — Дата — 1 января! Она это еще зимой написала.
— Тут нет про ребенка, — перечла Катерина. — Что с ним случилось?
— С ним — ничего. А ты, Катя, как, во-още, детей иметь собираешься? — подобралась Изида. — Я не из любопытства. Мне важное сказать тебе надо.
— Не знаю. — Дображанская задала себе прозвучавший вопрос. — У меня три аборта. Вроде без последствий. Я не проверялась потом, надобности не было. Но все может быть. Нет так нет… Как тут говорят: «Бог не дал» — и точка. Митя и не расстроится. Он меня так любит, что у него эта любовь аж через край перехлестывает. Она ему и гордость, и чувство собственного достоинства, и смысл жизни заменяет — все заполнила. Ему, пожалуй, на детей и не хватит.
— Еще бы, — подпела Чуб. — Жена — главный показатель благосостояния, вкуса и ума мужчины! А взгляни на тебя, так он — царь. Первая красавица Киева. Да еще и умна, да еще и верна, не изменяет, даже повода не дает. О твоей неприступности легенды слагают! А че, порядочность — тоже классная фишка! Ты не боись, я Митю проехала. Твой он по всем статьям. А я теперь и сама легенда. Да, Катя, дали мы им тут огня… Там нам такое и не снилось. Вот только детей у нас нет и не будет.
— Почему? — спросила Катя.
— Помнишь, — посерьезнела Чуб, — когда мы уходили сюда, время там останавливалось? А мы из того времени. И оно для нас остановилось. Совсем. Мне всегда будет двадцать пять лет. Машке — двадцать два года. Понимаешь теперь? Она никогда здесь ребенка своего не родит. Она всегда будет на первой неделе беременности.
— Вот так новость! — Екатерина Михайловна взглянула на свое отражение в зеркале. — А я давно примечаю, что у меня ногти ни на дюйм не растут. Понятно, мы боле не Киевицы, это раньше они у нас что ни день, на два сантиметра вымахивали, я уж и не знала, что с ними делать. А тут месяц, как ноготь сломала, а он и ныне такой же. Вот отчего Машеточка так долго болела… В нашем времени она б мигом поправилась за день, ну два. А здесь, кабы не Ольга, могла остаться калекой, поломанной, как мой ноготь… Погоди, погоди, что ж это выходит, мы тут будем жить вечно? — сделала нежданный вывод она.
— Выходит, что так… — огорошенно отозвалась «поэтесса».
— Жить не старея?
— Получается… Вот еще одна проблема. Это ж как-то объяснять надо лет через сто!
— Ну, сто не сто, а не раньше, чем лет через двадцать, — отодвинулась от преждевременной проблемы брюнетка. — Мне сейчас двадцать семь официально. На самом деле тридцать пять. Значит, лет через десять тридцать семь будет, — то есть почти столько, сколько на деле. Ну а выглядеть в сорок семь на тридцать пять — тоже не проблема. А там поглядим. Жить вечно. Однако… — Катя покачала головой, приноравливаясь к предстоящей им вечности. — Пожалуй, ради такой перспективы можно пожертвовать детьми.
— Я тоже на детях не заморочена, — закивала звезда. — Но Маша…
— Да, бедная Маша, — расстроилась Катя. — Как нескладно выходит: все, что нам в радость, ей во зло. Точно нарочно. Врубель ее умер, она во времени с ним разминулась. Ребенок не родится, потому как время стоит.
