— Вы знаете, Кэннон, на допросе вы обнаружите настоящего фанатика, да такого, каковых и не встречали. А станете расспрашивать о службе в полку или собраниях в их Союзе — всё расскажет, события десятилетней давности раскроет, и свидетели тому найдутся. Так-то. Это уже не легенда с Тверью, это психопластика. Истинной реальности, где сторож был сторожем, больше нет, она замещена вот этой. Вас еще поразят сослуживцы новоиспеченного капитана. Они вам весь его послужной список расскажут, а те, что из Союза, — поведают, что он говорил на их собраниях. Поэтому забудьте о стороже, его не было. А был и есть капитан N-ского полка. Так его и принимайте, так и дело ведите.
— Невероятно. Как можно в такое поверить? Да-да, всё так, всё сходится, но как поверить?
— Верить — не верить… Вера, когда есть очевидные факты, не потребна. Есть факты — исходя из них поступайте.
— Хорошо. Правда ваша. Есть факты. Да только я прежний остался! Во мне память об истинной реальности, как вы говорите, не убрали! Я всё помню, да и вы тоже, ваше сиятельство. Как с этим быть? Пускай он теперь фанатик идеи и потомственный дворянин, но как мне на него смотреть? Для меня он скорее жертва, переделанный человек. Боже мой, как оно всё… Нет, не могу вести это дело. Да и как его вести, оно слишком фантастично, уголовное уложение здесь бессильно. Настоящих преступников не изобличить, да и как дееспособные лица они более не существуют. Тупик, ваше сиятельство. Для меня, скорее, психологического порядка тупик. Но и отказаться нельзя — государю известно, что во всем жандармском отделении о покушении знал я один, стало быть, за всё отвечаю…
— Я вам помогу. Сегодня же буду говорить с государем об этом деле. Предоставлю все доводы к тому, чтобы дело замять. Видите ли, беря в рассмотрение политическую сторону — его эвидентно надобно замять. В противном случае, если нашего капитана довести до суда, то он сделается героем. А если засудят, то и подавно. А видеть эдакое темное существо в героях я и сам не желаю. Так что, выходит по-всему — дело надобно замять, совсем замять. Заминать же дела вам не привыкать. Полагаю, вы сделаете это с легкостью, ну а я уж берусь убедить государя. На том и постановим.
— Очень хорошо. Так будет лучше всего. Замнем в лучшем виде! Представим горе-капитана умалишенным и изолируем. По чести сказать, что бы вы ни говорили — пускай оно и верно всё — о психопластике, о переделанном человеке, но я его вижу именно умалишенным. Иначе, боюсь, сам с ума сойду.
— Кэннон, Кэннон, вы же в баснословных Измерителей верили и в дробность времени…
— Это было, знаете, как-то научно всё. Да, научно. И доказательства опытов присутствовали. Мне даже нынче тяжело поверить, что это было дьявольской мистификацией. То есть, что дьявольской — ясно, но чтобы так громадно… Моему разуму такого не охватить.
— Что ж, можете считать и так. Теперь последнее. Полковник, скажите на милость, от кого вы меня охраняли?
— Сперва как раз от возможных фанатиков. А потом, после исчезновения приват-доцента Пимского… В общем, не хотел, чтобы кто-либо от антиизмерителей вышел на вас мимо меня.
— Опять глубинные опасения?
— Всякое мнилось.
— Понимаю, уже и грозные Измерители витали у вас в мыслях, как они являются ко мне и вербуют, не так ли?
— Да всякое. Не вмените мне эти фантазии в вину, ваше сиятельство.
— Я хорошо понимаю тогдашнее ваше положение. Договоримся же — кто прошлое помянет, тому глаз вон. И в утверждение моих слов, я, Кэннон, предлагаю вам мою дружбу. Милости прошу ко мне в гости, в любое время. Двери моего дома теперь всегда открыты для вас. И прошу называть меня не «ваше сиятельство», а просто — Глебуардус. Так-то вот.
Иван Разбой просыпается с тяжкой головою. Темно, будто сумерки. Что такое? К чему вечер? Вечер уже был — утра что-то не было.
Иван дергает за шнурок звонка — в комнату бесшумной тенью вплывает лакей Йорик.
— Камат, который час? — вяло интересуется Разбой.
— Полдень.
— А где баронесса?
— В церкви, где ж еще?
— А чего так темно, а, Камат?
— Шторы-с.
— Так отдерни их, обалдуй. И кофей где?
— Кофей ваш с утра стынет, — недовольно объявляет лакей, раздвигает шторы.
— Э-э, мокропогодица. Закрой обратно, Йорик.
— Вот опять вы меня называете нехорошо.
— Ладно, ладно, неси кофей мгновенно. Я буду…
Иван замолкает — он не знает, что именно он будет. То ли куда собираться, то ли кого ждать. Собственно — в чем сюжет дня? Что там вчера было? Не помнит Иван Разбой.
Разбой, вышагивая в халате по спальне, пьет кофе. Выпивает таким образом три чашки. Голова тяжелая. Что там тот кофе?
— Камат, принеси, любезный ликерчику. А лучше — водку неси.
— Баронесса водочки вам не велела.
— Пришибу, мерзавец! Давай водку, а баронессе своей не сказывай. И два лимона очисть.
Иван Разбой пьет водку. Из маленькой серебряной стопочки. Опрокинул — с хлюпаньем откусил пол-лимона. Напротив стоит лакей с подносом и наливает следующую. Так режиссер одолевает пять стопочек. С отвращением ставит на поднос и говорит:
— Уноси, Йорик.
Лакей страдальчески морщится, картинно вздыхает, возводит горе узкие азиатские очи.
— Хорош, бедный Йорик, хорош, — одобрительно хлопает его по плечу Разбой. — Будешь сниматься у меня. Я принца Гамлета снимать буду, сериалом. Ты отменно лыс, Йорик!
Камат в сердцах громко и скрипуче вздыхает и уходит.
Разбой почти вспомнил вчерашнее, и сюжет дня становится ясным — к Глебуардусу, не мешкая!
Дюка Иван не застает. Немногословный дворецкий Самсон объясняет, что «его сиятельство отбыли на службу в Великопокровский».
— Да что ж там, служба сегодня до ночи, что ли?
— И то верно, уже должен был воротиться.
— Так что ж не воротился?
— Не могу знать. Однако, может, его государь-император во дворце задержал — принимают.
— Еще и дворец объявился. Ну ладно, как хозяин вернется — скажи, что был Разбой и просил кланяться, — поворачивается уходить Иван.
— Прошу прощения, но хозяин велел вас задержать.
— Не возражаю — задерживай. А я пойду.
В досаде Разбой сбегает с крыльца. Интрига дня нарушена. И Катрин нет, в отъезде.
Тогда, пожалуй, следует отобедать — что-то аппетит возник. В ресторацию, к Епистратову? Нет. «Никого видеть не желаю, не хочу. Дома меня и получше, чем у Епистратова обиходят».
Здесь, пожалуй, уместно пояснить, откуда и кто такая баронесса, в спальне у которой проснулся Иван Разбой. Заметим сразу, что не в ее собственной спальне проснулся Иван Разбой, а в своей собственной спальне проснулся, но в ее особняке.
