Он снова замолчал, двинул желваками. Тандаджи ждал, заставляя себя не открывать рот, чтобы не сбивать фактически первые душевные откровения друга. И размышлял о том, что на стезе психолога он, Тандаджи, точно стал бы очень востребованным. Кабинет, что ли, так на всех действует, что здесь начинают говорить о самом сокровенном? И не предложить ли для закрепления успеха Стрелковскому выпить — недавно купленная бутылка уже ждала своего часа в ящике стола. Но не успел он озвучить коварное предложение, как Игорь справился с собой и продолжил уже по теме, вызвав в душе собеседника даже некоторое разочарование невозможностью провести алкоголетерапию. Таби бы поняла. Наверное.
— Максимум, на что можно рассчитывать, — говорил Стрелковский, — на символические видения, если к тебе снизойдут, на знаки, на удачливость. Чем смутнее знак, тем меньше расплата для пославшего его. Тем не менее, я поговорю с Его Священством, обещаю. Людям-то помогать нам никто не запрещал. И попробую добиться аудиенции у Хань Ши. Где, как не во владениях Разума должны знать ответ? И еще… — он вздохнул, — Синяя Богиня чаще, чем ее братья, бывает на Туре и чаще не проходит мимо просящих о помощи. Съезжу и на Маль-Серену, обращусь к царице Иппоталии. Возможно, она сможет задать вопрос своей госпоже. И получить ответ.
— Дробжек с собой возьми, — как-то невпопад предложил тидусс. Взгляд у него был кристальной простоты и прозрачности. — Там на юге море еще теплое, ей будет полезно.
Игорь моргнул несколько раз, возвращаясь из религиозных истовых высот к реальности, недоуменно посмотрел на начальника разведуправления.
— Все не уймешься, Майло?
Тидусс тонко улыбнулся.
— Я никогда не уймусь. У меня ведь Таби беременна, Игорь.
— Ого, — недоверчиво произнес Стрелковский, — ну ты даешь. Поздравляю.
— Вот я и говорю, — невозмутимо продолжил Тандаджи в том же ироничном тоне, — что очень хочу и тебе сказать «ну ты даешь», полковник. Орущие и писающиеся младенцы быстро привязывают тебя к реальности и смиряют печаль. А прекраснее твоей женщины, кормящей грудью твоего ребенка, нет ничего. Если ты можешь за этим наблюдать открыто и ежедневно, — добавил он уже жестко, прямо глядя собеседнику в глаза, — а не подглядывать урывками, друг мой.
Игорь предупреждающе и зло сверкнул глазами, встал.
— До завтра, Майло.
— До завтра, друг, — сказал Тандаджи ровно. — Спасибо за просвещение. Будем работать усерднее, раз нашим небесным господам не до того. А про Маль-Серену подумай, — добавил он уже в спину уходящему полковнику, — безотносительно моих попыток сосватать тебе Люджину. Если она рвется на работу — очень обрадуется.
— Подумаю, — сухо произнес Стрелковский и вышел.
А начальник разведуправления, по совместительству штатный врачеватель душ, покормив рыбок, заторопился домой. К жене.
Личный водитель уже ожидал начальника в прохладном и гулком гараже Управления, стоя рядом с черной, приземистой и неброской машиной. Она и должна была выглядеть как продукт массового авторынка, лет десять уже колесящий по дорогам. Обыватель бы не обратил на нее внимания, зато специалист сразу бы отметил и бронированные стекла, и укрепленные борта, и — если бы ему дали покопаться в двигателе — возможность быстро набирать не одобряемую законом скорость. Был внутри и тайник с оружием, и переговорный пункт. Маленький штаб на колесах.
Тандаджи сел на заднее сиденье, расслабился, прикрыл глаза. Машина с умиротворяющим рычанием двинулась. В голове мелькали детали текущих дел, и он отрешенно рассматривал их, делал мысленные пометки что-то перепроверить, уточнить. Но в конце концов размышления вернулись к Стрелковскому.
Тидуссу совсем не нравилось то, что он видел в глазах бывшего начальника.
Пустоту. Такая была у стариков, смертельно больных и приговоренных к смерти. Томительное ожидание — «ну когда уже?». То самое состояние, когда человек еще дышит, ест, спит, улыбается, работает, но уже мертв. Когда сквозь знакомый взгляд на тебя смотрит смерть.
Майло Тандаджи умел быть благодарным. Когда-то Игорь Иванович подарил жизнь ему и его семье, и сейчас тидусс собирался отдать долг. Даже если Стрелковскому это было не нужно.
Двадцать лет назад семья Тандаджи — он, Таби и маленькие сыновья — перебралась в Рудлог. В Тидуссе вовсю бушевала гражданская война, в очередной раз сменилась власть и, как это часто водится, начались зачистки полицейских, служивших старому режиму. Служащих расстреливали на улицах, поджигали дома, нападали на членов семей. Телевидение, быстро перестроившись, называло все это возмездием за преступления старого режима. Хотя новый за месяц после смены власти натворил больше, чем предыдущий за все прошедшее время.
И Майло, который служил помощником начальника полиции в участке их небольшого городка — всего-то их было двое на весь участок — принял решение бежать. Сначала пешком до границы с Йеллоувинем, затем на поезде до Рудлога.
Но на новом месте жительства их никто не ждал. Денег отчаянно не хватало — они ютились в утлом холодном домике в области, Таби непрерывно болела, детей так и не удалось устроить в школу из-за незнания языка. А он все дни проводил в поисках любой работы. К сожалению, выбора особого не было. Грузил уголь, подметал улицы, устроился на стройку, где платили копейки, а бригадир постоянно грозил, что отправит проклятых иммигрантов обратно на родину. Тандаджи терпел, пахал, как вол, пока за какую-то мнимую провинность начальник не забрал себе зарплату за неделю. Тогда он просто ушел. Слонялся по улицам, думая, как сказать Таби, что купить еды не на что. И совершенно случайно увидел объявление какого-то детского театра, что им требуется многофункциональный работник — и уборщик, и плотник, и тот, кто способен подменить актера, если возникнет такая необходимость.
Директор театра оказался его соотечественником. И это было первой удачей. Второй было то, что Тандаджи превосходно жонглировал, умел показывать фокусы, изображать разных животных и танцевать, что и продемонстрировал от отчаяния на ковре кабинета директора. Когда надо занимать мальчишек, и не тому научишься.
Следующие месяцы бывший гроза преступников играл волков, ежиков и зайцев (и плевать, что они рычали и боялись с резким тидусским акцентом), чинил декорации и сцену, развлекал детей в антрактах, подметал фантики и стаканчики из-под сока. И был почти счастлив — дома всегда было, что есть, Таби удалось вылечить, и никто не требовал поделиться заработанными крохами. В театре не могли платить много, но работа была стабильной, а он не рисковал свалиться с лесов и оставить семью без кормильца.
