И теплого — по-настоящему весеннего! — дня казни. Солнечных бликов на золотых волосах и белоснежном мундире маршала-словеонца. Спасителя чужих жен и детей.
Папа объявился потом. Исхудавший, избегающий смотреть в глаза. Сказал, мать не вернется. Решила посвятить себя Творцу.
В михаилитском монастыре Ирия ждала отца две недели. И не знала тогда, чего хочет больше: обнять виновника всех бед или убить. Но когда увидела — кинулась на шею и разрыдалась…
Скрип ключа раздался, когда непроглядно-черное небо за зарешеченным окном выцвело в тон амалианских балахонов. Девушка подскочила пружиной.
Но открылась не дверь. Всего лишь маленькое, узкое окошко. Чуть больше головы.
И явило обрамленное капюшоном немолодое женское лицо. Бесцветное, с сухо поджатыми губами.
Кинувшаяся к двери пленница едва не отшатнулась — такое равнодушие и пустота сквозят из тусклых чужих глаз.
— Иди сюда. — Голос — так же пуст и равнодушен.
Ирия очнулась.
— Я невиновна! — торопливо проговорила она, бросаясь к окошку. — Я — невиновна!..
— Давай кувшин.
Лицо исчезло. Вместо него в оконце влезла худая желтоватая рука. С миской неаппетитной на вид каши.
Поверх варева — ломоть черного хлеба. Явно черствого.
Некрашеная деревянная ложка торчит из миски, как весло из монастырской лодки…
— Что? — опешила Ирия. Ошеломленно принимая то, что здесь считается едой.
В Ауэнте и то кормили много лучше. Или это потому что — смертников?
— Кувшин давай — если хочешь пить, — всё так же отрешенно велела монахиня. Уже готовясь закрыть окно.
— Подожди! — девушка метнулась к лавке, сунула старухе упомянутый предмет.
Кувшин пролез с трудом, его пришлось слегка наклонить вбок.
— Я невиновна! Меня зовут Ирия. Ирия Таррент! — торопливо проговорила под журчание воды узница. — Мне нужно поговорить с матерью! Я знаю, она зде…
Кувшин, брызгая водой, втиснулся обратно. Окно захлопнулось.
— Да что же это такое?! — пленница с яростью саданула в дверь ногой. Еще и еще… — Откройте! Откройте!! Откройте!!! Я — невиновна! Откройте!!!..
Вновь — окошко. Не дверь.
— Прекрати буянить, — так же равнодушно изрекла тюремщица. — Будешь орать — свяжут и закуют. Будешь лежать кулем в подвале. Имей в виду — горшки тебе подставлять никто не станет. Или крыс отгонять. Они — голодные. Связанному могут и отгрызть что-нибудь… Полежишь там годик — запоешь по-другому. Если выживешь.
Оконце захлопнулось вновь.
Ирия бессильно осела вдоль стены. Это можно считать концом! Враги избавились от дочери — как и от отца.
… - Ты — самый замечательный отец в подзвездном мире! А еще у тебя — самая промерзшая Башня в подзвездном мире.
Папа так давно не улыбался столь открыто, искренне…
Воспоминание ожгло печатью горя и ярости. И вины — за всё несказанное и несделанное.
Зарешеченное окно, равнодушная полная луна. Выстывшая камера — на всю оставшуюся жизнь.
И фамильная гробница — для отца. За него уже никто не отомстит. Убийцы станут пировать на его костях.
Ну уж нет!
Ирия бешено сжала кулаки.
Не дождетесь! Это еще не конец!
Перебьетесь. Она не сдастся! Пока не знает как, но выберется отсюда! И убийцы — заплатят! За всё и сполна!
3
Ирия не сдалась. День, ночь, другой день… От тусклого рассвета до промозглого заката. И наоборот. Без конца. Усталая белка в опостылевшем колесе. Летняя белка в рыжей шубке — угодившая в зимнюю клетку.
Самое трудное — вовсе не голод. И не постоянный стылый озноб. Невыносимее — ничего не делать. С сумеречного утра и до раннего вечера.
Когда совсем недавно, дома, Ирия читала сестрам баллады — еще не понимала своего счастья. У нее тогда были сёстры, баллады, чернила, перья и бумага. И возможность выходить из замка.
А главное — был живой папа! Мы никогда не дорожим тем, что у нас есть. Оценим — лишь когда потеряем навеки!
Узница тренировалась часами. Вкладывала в финты и выпады всю ярость и отчаяние, копившиеся в душе. Отец хотел бы видеть дочь именно такой — несломленной и не утратившей сил. И подаренных им навыков.
И это дома ее считали тощей? Видели бы сейчас — после местной кормежки и бесконечных упражнений. Одни мышцы и жилы. Не сказать, что девчонка, — примут за мальчишку. И ни на миг не усомнятся.
Жаль лишь — тренировки не отнимают и половины дня. Не того, что светлый, а вообще. А свечей узникам не положено. Стемнело — ложись спать.
Бесполезно, но каждый день пленница пыталась докричаться до монахини, подающей еду. На всякий случай. Ответа не было. Лишь — «возьми миску», «подай кувшин».
А вот колотиться в дверь Ирия больше не пробовала. Перевес в силе — не на ее стороне. Девчонке, даже тренированной, против рыцарей-монахов не выстоять. Папа не хотел бы видеть ее в стылом монастырском подвале — больной и искалеченной. Папа…
Она лишь настаивала на разговоре с матерью или с аббатисой. Имеет узница, в конце концов, право на исповедь? Ее ведь не отлучали от церкви. Должен же Ирию кто-то, наконец, выслушать! Нельзя же живого человека пожизненно замуровать за чужое преступление! И забыть о нем.
Оказывается — можно. Но как же жутко это осознавать!
На пятый день к прочим требованиям узница добавила просьбу давать больше воды. Кувшина едва хватает на питьё. Ирия пыталась еще выкраивать на умывание лица. Но мытьё волос и всего остального, не говоря уже о стирке, осталось в мире прошлого.
В родном замке девушка привыкла к ежедневной ванне. И теперь с ужасом представляла вполне осязаемое будущее — зарасти грязью. И прочими сопутствующими элементами — с шестью ногами…
Лучше уж сразу умереть!
При очередной попытке захлопнуть окошко узница зло придержала его. И отчетливо выговорила:
— Этой водой я собираюсь мыться. А умру от жажды — вам же хоронить!
На миг стало плевать на всё. Умирать — так умирать! Только глупо — из-за этого.
А из-за чего не глупо? Почему не отправиться в Бездну ради сохранения человеческого облика? Всё равно пленнице змеиного аббатства предстоит кошмарная агония длиной в десятилетия!
И почему сразу не догадалась отказаться от еды и питья? Монашкам плевать, но матери-то — нет. А она — уже не узница, а «черная сестра». Ирия об этом еще летом слышала. И опять не задумывалась — в чём разница…
Ползут часы, монахиня не возвращается. И яростный запал исчезает водой в песке. Высыхает. Вымерзает. То ли вековые холод и сырость остудили порыв, то ли жажда жизни берет свое.
Не вовремя! И уже слишком поздно — ничего не переиграть. Осталось приготовиться к любому исходу.
