— Мне интересно, где это место, — сказала Элис, — в реальности.
— Без понятия, — в ответ послышался голос Квентина. — Возможно, это в Филлори.
— Ты можешь оказаться там, пройдя сквозь стекло. В книгах, обычно, это так и работает.
— Это было бы здорово. Только подумай: мы могли бы пройти туда, чтобы учиться в течение месяца, а потом вернуться. Это было бы нашим тузом в рукаве.
— Только не говори, что ты собираешься попасть в Филлори, чтобы получить ещё больше домашней работы, — проговорила Элис.
— Ибо это будет самая грустная вещь, которую я когда-либо слышал.
— Ребят, нельзя ли немного потише? — попросил Пенни, для панка он был невероятным занудой.
Зима, непроглядная и ужасно морозная, опустилась на Долину реки Гудзон. Фонтаны промёрзли, лабиринт же покрылся белыми хлопьями, лишь фигуры в форме зверей, сбросив с себя снег, стояли и, сгорбившись, дрожали от холода. Квентин, Элис и Пенни оказались отвергнутыми своими однокурсниками, которые были поглощены завистью, а у Квентина не было ни времени, ни сил обращать на это внимание. За время пребывания в Брейкбиллс, они были друг для друга собственным клубом, отличным от закрытого университетского. Квентин вновь раскрыл в себе тягу к работе. Однако это была не совсем та жажда знаний, которая заставляла бы его идти дальше или же разуверить профессора Фон дер Вега в том, что Квентину надлежит перейти на второй курс.
В основном, это было очень знакомое ему, порочное удовлетворение от скучного и изнурительного труда, похожее на мазохистское удовольствие, позволявшее ему наловчиться с жонглёрским трюком Миллс Месс или карточной тасовке фаро, Вольту Шарле или математическому анализу.
Несколько старших студентов сжалились над теми, кто усердно готовился к экзаменам. Они приняли их в качестве талисмана, как если бы класс детсадовцев усыновила бы семья песчаных крыс. Они подстрекали их и приносили им еду и содовые после отбоя. Даже Элиот снизошёл до того, что пришёл к ним и принёс с собой набор незаконных талисманов и амулетов, которые помогали оставаться бодрыми и читать быстрее, чем обычно, хотя сложно было сказать наверняка, работают они или нет. Он сказал, что достал их у захудалого странствующего торговца, который появлялся в Брейкбиллс один или два раза в год на старой станции, покрытой деревянными панелями и заваленной хламом.
Декабрь скользнул по тихим дорожкам, по бессонным мечтам о бесконечной тяжёлой работе. Эта работа потеряла любой смысл, который когда-то был в неё заложен. Даже занятия Квентина с профессором Сандерленд потеряли свой запал. Он часто ловил себя на том, что смотрит на сияние чуть выше её такой желанной, которую так и хотелось потрогать, груди, когда он понимал, что ему следует посвятить себя гораздо более техническим вопросам, таким как положение своего большого пальца руки.
Его увлечение скатилось с захватывающего до унылого, как будто он перешёл от первой влюблённости, полной смущения, в последнюю стадию ностальгии бывшего любовника без каких-либо временных облегчений от тягостей отношений.
Сейчас он был погружён в лекцию профессора Марча на заднем ряду аудитории, чувствуя себя выше остальных студентов своего курса, которые были лишь на этюде Поппер номер семнадцать, тогда как он уже давно достиг невероятных высот, а именно — этюда номер пятьдесят один, и наблюдал за остальными, как за крошечными созданиями под его, все ещё взбирающимися на вершину ногами. Он начинал ненавидеть ту деформированную комнату, где он, Элис и Пенни проводили их усердные тренировки поздними вечерами. Он ненавидел горький привкус горелого кофе, который они пили, до такой степени, что он уже готов был попробовать растворимый кофе, который приносил Пенни в качестве альтернативы. Он признал в себе раздражённого, неприятного, несчастного человека, которым стал: парень выглядел странно, будто бы Квентин думал о своём возвращении в Бруклин.
Квентин не всегда занимался в трапециевидной комнате. По выходным он мог работать везде, где хотел, по крайней мере, днём. В основном, он оставался в своей комнате, но иногда взбирался по длинной винтовой лестнице в обсерваторию Брейкбллс, старомодное сооружение на вершине одной из башен. В обсерватории находился огромный телескоп производства конца девятнадцатого века размером с телефонный столб, выглядывавший из потускневшего медного купола обсерватории. Кто-то явно обожал этот антиквариат, потому что его изысканно сложные механизмы были всегда смазаны и отполированы до блеска.
Молодой человек любил читать в обсерватории. Там было тепло и малолюдно: она довольно высоко находилась, да и телескоп днём — штука бесполезная. Обычно этого было достаточно для того, чтобы обеспечить ему день осеннего одиночества. Но в одну из ноябрьских суббот он обнаружил, что не только ему нравится проводить здесь время. Когда Квентин поднялся по лестнице, дверь была уже открыта. Он заглянул в круглую, янтарно-освещённую комнату.
Он словно оказался в другом мире, попал на другую планету, очень похожую на его собственную, но изменённую. Вторгшимся был Элиот. Он стоял на коленях, будто молился, перед старым оранжевым креслом с разорванной обивкой, в центре круглого следа, тянущегося от телескопа. Квентину всегда было любопытно, почему кто-то заморочился притащить сюда кресло — это было явно сделано с помощью магии, так как оно не прошло бы ни через дверь, ни через окно.
Элиот был не один. В кресле кто-то сидел. Угол обзора был не очень, но Квентин подумал, что это один из второкурсников, заурядный гладкощёкий парень с прямыми волосами цвета ржавчины. Квентин едва знал его. Должно быть, его зовут Эрик.
— Нет, — сказал Эрик, затем повторил жёстче, — Нет! И речи быть не может!
Он улыбался. Элиот попытался встать, но Эрик не позволил, игриво давя на его плечи, причём он не был особо физически крепким. Влияние, которое он оказывал на Элиота, было отнюдь не физическим.
— Ты знаешь правила, — сказал он, словно ребёнку.
— Ну, пожалуйста? Только в этот раз? — Квентин никогда не слышал, чтобы Элиот так умоляюще просил. — Пожалуйста? — Квентин такого не ожидал.
— Нет и все! — Эрик дотронулся пальцем до бледного носа Элиота. — Нет, пока не выполнишь все свои обязанности. Все до единой. И сними эту дурацкую рубашку, она жалкая. — Квентин понял, что в данную игру эти двое уже играли. Он наблюдал за чем-то очень личным.
— Хорошо, — обидчиво сказал Элиот и пробормотал, — Нормально все с этой рубашкой. — Эрик одним взглядом заставил его замолчать. Вместо слов он просто плюнул на рубашку Элиота, оставляя белое пятно на воротнике. Квентин заметил, что Эрик сам испугался, что зашёл слишком далеко. Кресло ему немного мешало, но он увидел, как Элиот возился с пряжкой на ремне Эрика, потом с его ширинкой, а потом дёрнул вниз его штаны, обнажая тонкие, бледные бедра.
