Я шагнул за угол, и Курносый теперь глядел не в лицо мне, а вперед.
В пяти шагах от угла начинались ступени, вдоль стены поднимая на крыльцо, и там — темный силуэт поверх едва сереющего неба.
На миг мне показалось, что кого‑то мы забыли, что еще один ее охранник жив, и вот он здесь… Но силуэт двинулся, качнулся прочь от меня, к задним перилам крыльца. И словно опоздавшая тень, следом скользнула, размазывая силуэт, тяжелая волна черных волос — и я узнал ее. Она! Высокая, крупная, атлетичная — но женщина. Она.
Ее тиски вернулись и на этот раз стиснули меня иначе, но я был готов к тому, что ее хватка изменится. Я знал, как она изменится… Диана почти угадала.
Я вывернулся из ледяных тисков и вжал курок.
Получи, сука!
Я увидел, как вздрогнул силуэт, отшатнувшись к перилам, переваливаясь через них, за них… если что‑то и было дальше, это было уже неважно. Ничто на всем свете было больше не важно.
Боль в руке ослепила меня.
Это были уже не иглы, это были бритвенные лезвия, копошившиеся в руке, решившие устроить себе гнездо в моих костях, и сейчас все разом — тысячи, миллионы, миллиарды — они вгрызлись в мои кости, от кончиков пальцев до плеча, до ключицы, до правых ребер…
Кажется, я кричал.
Я хотел, чтобы оно пропало все, что угодно, отдам, лишь бы оно пропало! Что угодно сделаю, чтобы это исчезло! О, если бы кто‑то, милостивый палач, рубанул по руке, отрезал ее, оторвал от меня прочь — до самого плеча, вместе с этими жалящими лезвиями! А лучше с плечом, вместе с ключицей, вместе с ребрами… Все махом… Я бы отдал и вторую руку, только бы это кончилось…
Не знаю, сколько это длилось.
Когда в голове освободилось место для чего‑то кроме боли, я стоял, привалившись плечом к стене, прямо передо мной — ступени крыльца. Иглы рвали руку изнутри — было совершенно невозможно поверить, что вот эта целая на вид рука в невредимом рукаве плаща содержит в себе это!
Но теперь я мог различить что‑то и кроме игл. Пистолета в руке не было.
Не было и силуэта на крыльце. Куда она делась, сука?
Упав на колени, я шарил по земле руками — рукой! — левой рукой, правой я не шевельнул бы сейчас ни за что, ни за что!
Где‑то — за крыльцом? — шуршало, скрипела кожаная одежка.
Стон — не мой, чужой стон.
Шаги…
Все‑таки поднялась, сука? Не насмерть?
Ну же! Где ты, Курносый?!
Подвывая и кусая губы, чтобы не выть в голос, я шарил по серым, шершавым плиткам, ребристым от канавок для стока воды. А в правой руке все танцевали, не думая униматься, миллионы игл.
Вот он, свернутый кусочек зеркала, светящийся в темноте.
Стиснув рукоять, я поднялся на ноги, уже развернувшись к крыльцу.
Быстрее!
Левая нога как чужая. Ковыляя, я обогнул крыльцо — что‑то шуршало позади, ломало кусты… Там уже было пусто. Лишь темный след, будто отпечаток мокрого касания на серых плитках.
Это у стены. А слева — ряд кустов, облетевших, но даже одними прутьями плотных. Аккуратно подрезанные сверху. Не кусты, а стена. Двухметровая стена. А вот и поломанные ветви, затягивающийся пролом…
Далеко за кустами мелькнул черный плащ, я перебросил револьвер в правую руку — и взвыл от нового приступа боли, чуть не выронил револьвер. Первое же прикосновение к металлу затанцевало укусами по коже — и глубже, глубже, глубже, раскатываясь по кисти, по руке, занозясь в костях, высвобождая там новый рой игл…
Я заставил себя стиснуть рукоять. Поднял револьвер.
Боль пульсировала в руке. Усиливалась с каждым ударом пульса. Взрывалась при одной лишь попытке напрячь кисть. Больно, очень больно.
Я должен.
Но иглы пронзали руку от одного только касания металла. Курок ударил указательный палец разрядом тока, и совершенно невозможно было сжать оружие пальцами. Слишком больно.
Я перебросил пистолет в левую руку.
За проломом в кустах уже никого не было.
Я нырнул в продавленные ветви, продрался на ту сторону.
Дорожка из таких же серых плиток. За ней опять кусты, но теперь не сплошной стеной, а разбитые дорожками на квадраты, провалы, выступы… Лабиринт.
Но я видел, куда она побежала. И даже если бы не видел, мог бы догадаться… Эта тварь бежала. Она бежала от меня!
Стиснув револьвер в левой руке, я побежал за ней — попытался бежать. Левая нога едва двигалась.
Но и ей, суке, досталось… На сереющих плитах дорожки черные пятнышки. Одинаковые, небольшие, равномерно через полшага. Разбившиеся капли. Нить, которая приведет меня к ней. И ее черные стежки шли все чаще. Кровь шла сильнее? Или эта сука бежала все медленнее?..
Слева и справа, за краями этого парка‑лабиринта, чернели черепичные крыши корпусов. Сука упрямо бежала в глубину парка. В глубину пансионата. В лес. Там нет дорожек из серых чистых плит. Там моя путеводная нить оборвется.
Я старался бежать быстрее, но у меня едва получалось переставлять левую ногу.
Я уже видел конец лабиринта, когда наконец‑то почувствовал ее. Холодный ветер скользнул сквозь меня, ушел дальше — и вернулся. На этот раз чтобы заняться всерьез.
Я обогнул выступ живой изгороди и увидел ее.
Дальше были только газоны, эта неестественно ровная мурава, а между газонами смутно‑оранжевые дорожки, но теперь не лабиринт, все в строгом порядке. В центре был маленький плац, и она была уже там, у флагштока, а вон уже и опушка, и первые стволы сосен…
Она бежала ссутулившись, схватившись рукой за левое плечо. Ее вторая рука висела плетью, рукав отяжелел и лип к руке. И сгорбилась еще сильнее, будто почувствовав мой взгляд.
А ее ледяные щупальца ворочались в моей голове, отыскивая, к чему бы присосаться, на чем затянуться кольцами, намертво — чтобы рвануть меня, разорвать на части…
Я вывернулся, но она навалилась снова.
Налетала раз за разом, словно порывы ледяного ветра. И каждый раз — иначе. Пробуя со всех сторон. Перебирая все составляющие моего оборонительного букета ощущений, отыскивая слабину…
Только я был готов. Диана показала мне все эти варианты наскоков, и именно в этой манере. Почти так же, как сейчас она сама делала это…
Я отбивал ее касания и ковылял вслед за ней. Я нагонял ее. Шагов двадцать пять до нее… Ближе, ближе! Мне нужно еще чуть‑чуть ближе, чтобы наверняка.
Я шагал за ней, бросая левую ногу вперед, как непослушный протез. А она семенила прочь от меня. Уже на краю плаца, но я быстрее. Я быстрее! Прямо к ней. Наискосок через газон, по дорожке, под каблуками скрипела кирпичная крошка. Словно эхо, долетал хруст ее шагов. Шагов двадцать пять до нее… Двадцать…
