Мелькнуло оскаленное лицо мальчишки, летевшее ко мне — лицо к лицу, глаза в глаза, только смотрели они не в мои глаза, а чуть ниже, туда, где… Я выкинул вперед руку, и его зубы, целившие в шею, сомкнулись на коже плаща.
Он не мог прокусить эту толстую кожу, но я чувствовал, как стиснулись его зубы. Вцепились в складку и не выпускали.
Я попытался встать, но он повис на руке — питбуль с заклинившими челюстями, не давая подняться с колен. Не давая даже просто поднять левую руку, чтобы отшвырнуть его еще раз…
Стиснув зубы, чтобы хоть так отвлечься от игл, которые вот‑вот вонзятся в руку — я слишком хорошо представлял, каково это будет! — я правой рукой схватил его за шкирку. И в тот же миг, как пальцы коснулись хлопка пижамы, боль была тут как тут. Пальцы замерли, отказываясь сжиматься — отказываясь принимать в себя невидимые иглы, буравящие кости, входящие в кость вершок за вершком, вершок за вершком, никак не кончаясь…
Я закричал, я зарычал от боли, но стиснул пальцы. Схватил его за шкирку и отодрал от рукава. Освободил от его веса левую руку, уменьшив тяжесть на левую ногу, которую едва чувствовал. Теперь можно было встать — и тут по затылку врезало как поленом.
Я понял, что валюсь обратно, но видел только сноп золотисто‑огненных светляков, они сыпались и сыпались передо мной, возникая из ничего…
Коленом меня?.. Еще один?..
На меня наваливалось тяжелое, и еще один удар, на этот раз мягче. Через чье‑то тело.
В глазах чуть прояснилось, я успел различить бледное, как фарфоровое, лицо с бурой шапкой растрепанных волос, в стороне еще одно, совершенно незнакомое, но тоже мальчишеское, — и тут со всех сторон на меня посыпались удары.
Я оказался в свалке диких зверей. Меня пихали, шлепали, корябали — беспорядочно и бессмысленно, как охваченные яростью мартышки. Забыв, что руками можно хватать или сжать кулак, чтобы ударить изо всех сил…
Она не могла управлять ими. Не могла заставить их осмысленно захотеть убить меня — это слишком сложно, и слишком мало у нее было времени, только те короткие паузы между атаками на меня — ах, если бы я сообразил раньше, — но она смогла разбудить в них ярость. Древнюю ярость загнанного в угол животного. И привязала к ней, как якорь, мой образ, направила их ярость.
Я закрыл голову руками, попытался подняться на колени…
Ледяные щупальца проткнули мою оборону, и на миг я забыл про удары, про тело, про все — кроме ледяных касаний в голове. Пряча от них то, что еще можно было спрятать. Укрывая от этих жадных касаний чувства и эмоции и выдавливая прочь их кривые отражения, которые навязывала она… Стряхнуть эту суку! И поправить то, что она успела перекроить во мне…
Миг? Секунда? Не больше, мне казалось.
Но когда я отбил ее атаку, оказалось, что я опять лежал на спине, распятый, придавленный телами. Синие пижамы, тонкие, но цепкие руки, оскаленные лица — и огромные глаза, яростные глаза, зрачки расплылись во всю радужку…
Я судорожно правил себя, собирал рассыпавшийся боевой букет, выстраивал оборону, но ее не было, и я снова попытался встать — и понял, что не могу.
Понял, почему стих ее ледяной шторм. Ее щупальца переместились на мальчишек. Теперь она не просто давила на ярость, теперь она их контролировала. Один навалился всем весом на мою правую руку, второй на левую и вырывал пистолет, выкручивал из пальцев, онемевших от удара…
А горбоносый, сидя на моих ногах, полз вперед, по мне — и его глаза глядели на меня, прямо на меня, но не в глаза, чуть ниже… Оскалившись, он полз по мне, уставившись под подбородок, и на этот раз я не мог закрыться рукой…
Я лягнул его — попытался. Он сидел уже на моих бедрах, слишком высоко, чтобы я мог его ударить, я не мог даже скинуть его. Лишь подбросил на бедре. Он качнулся назад, заваливаясь к моим ногам, где его можно пнуть или хотя бы отпихнуть прочь, но мелькнули шустрые руки, и он вцепился в полы моего плаща, как всадник в поводья. Удержался.
И я чувствовал, как она держит его. Всех их. Она не пыталась вскрыть мою оборону — ей бы этих маленьких зверят удержать под контролем, заставив делать осмысленное, не отпустить меня! — но я был погружен в ледяной студень, он пронизал все вокруг, давил в виски, заползал в меня, даже когда она целилась в них…
Мальчишка, вцепившись в мой плащ, опять полз по мне, придвигался ближе, как я ни извивался, как ни старался его скинуть.
И я перестал выдавливать из себя ледяной студень. Дал ему вползти в меня, чувствуя, как поднимается ярость, как раздулись ноздри и стиснулись челюсти, а верхняя губа задралась — и как ледяной студень сгустился, наполнился стальными нитями, еще гибкими, удивленными, как здесь оказались, когда только что на этом месте была неприступная стена, но тут же напружинились, налились силой и устремились в пролом, в меня, глубже, глубже…
Я швырнул в нее образ, как пощечину наотмашь.
Зеркало — и чучело за ним. Согнутое вниз, горб почти выпирает из‑за лопаток, и на коротенькой шее уродливая голова — лысая, шишковатая, с выпученными глазами как вареные яйца…
На один сладкий миг я почувствовал, как ее щупальца замерли, лишившись сил. Тихой дрожью через них — ее собственные чувства. Обида, стыд… и ярость.
Еще бы! Ведь ты горбунья! Противная уродина!
Знаешь, насколько ты безобразная — и каждый миг чувствуешь, что вызываешь в других людях. Эту смесь насмешки, желание отвернуться от тебя, и… о, ЭТО ты помнишь лучше всего, потому что ЭТО хуже любой насмешки: досада и раздражение. Брезгливое раздражение на тебя. За то, что вот она ты, опять маячишь рядом, со своим горбом, свалявшимися жидкими волосенками, почти лысая, с затравленными глазенками, вечно опущенными в землю, — да ты вся вечный укор. Чертова инвалидка, мешающая другим, НОРМАЛЬНЫМ людям, видеть мир прекрасным и беззаботным! Да еще в парк притащилась! Сидела бы уж дома, чтобы не попадалась на глаза, не отравляла чужое счастье. А лучше бы сдохла…
Кажется — или пальцы мальчишек на моих руках ослабели?
И тут же шевельнулось ветерком в голове: откуда?
И затишье обернулось штормом: откуда — ты — знаешь — это?.. ОТ КОГО? КТО ЕЩЕ знает это? — лупили по мне щупальца, вышибая ответ.
Кто?!
Я чувствовал ее ярость — и чувствовал, как ярость делает ее атаки судорожными, неловкими, тупыми…
Я мог бы переждать этот яростный шторм, мог бы легко уклоняться от мощных, но простых ударов, но этого я не мог себе позволить. И давал ей попасть по краешку, чтобы она била по мне — только по мне. Совсем забыв про других, кем она управляла…
Руки мальчишек уже не стискивали меня — снова молотили, как маленькие злые обезьянки. Я вырвал левую руку из‑под одного, перекатился на бок, вытащил ноги из‑под того, который вцепился в полы плаща, и лягнул его, наконец‑то сбросил…
