Том вновь обратил взгляд к существу. Оно уступало размерами почтовой сове, однако выглядело много сообразительнее. Существо деловито пригладило знатные косматые уши, голос прозвучал глухо, со странным акцентом – растягиванием гласных:
— Меня кличут Дзядом. А ты, надо полагать, Том Реддл будешь?
— Он самый, – ответил Том настороженно. – Антонин, что происходит?
Дзяд пригрозил пальчиком.
— Не трожь хозяина покуда, кручина у него тяжкая. Ежели надо чего, у меня поспрошай.
Антонин, не оборачиваясь, забухтел в пол какое‑то сквернословие, но возражать Дзяду открыто не стал. Том медленно приблизился к существу, оно тряхнуло ушами, потянуло воздух черным лоснящимся носом.
— Неужто этим срамом меньшого хозяина кормить станешь?
— Хлеб это, а не «срам», – обиделся Том, сжимая ломтики в кармане.
— Срам, – возразил Дзяд отчетливо. – Потому как хлебом это назвать и язык не повернется. Из песка что ль муку‑то делали?
Видно было, что существо говорит так не со зла, а от неумения кривить душой. И все равно Том почувствовал себя оскорбленным, гордо выпятил подбородок.
Антонин, как ошпаренный, вскочил с места.
— Я вчера этот хлеб ел! И ничего – живой, как видишь.
Дзяд повернул к нему мордашку, проговорил спокойно, но в интонации чувствовалась сталь:
— А серчать тут незачем, батюшка, не глухой я. А уж ежели ведете себя как дитя малое, то сидите и помалкивайте, покуда старшие гуторят. Сядьте обратно, батюшка, в ногах правды нет.
Антонин побледнел, но не подчинился, исподлобья взирал на мохнатого воспитателя.
— Может я чего не понял… – начал Том осторожно, – но кто из вас двоих «хозяин»?
Дзяд деловито поскреб брюшко.
— Тот, что конопатый, и есть хозяин. Меньшой.
— А–а, есть и большой? – хмыкнул Том.
— Есть, – ответил Дзяд с кивком. – Констанций Долохов, почтеннейший человек, замечу. Он и хозяин добра нажитого, и голова всему семейству.
— Дед мой, – пояснил Антонин на вопросительный взгляд Тома.
Том заинтересовался, подошел к Дзяду еще ближе, теперь босые пятки оказались вровень с его лбом.
— Если Антонин твой хозяин, чего же ты раскомандовался?
— Доля у меня такая, – вздохнул Дзяд с несчастным видом. – Этого учи, отца его учи, деда его тоже учи. Это они, когда вырастают, становятся почтеннейшими, а для меня все одно – мальчишки, упрямые и шаловливые, все озорничать изволят. Так и были бы всю жизнь мальчишками, ежели б не я. Без Дзяда в доме и порядка никакого нет, и сладу с другими домовыми нет. А вот с Дзядом…
— …каторга одна, – буркнул Антонин глухо.
Дзяд отмахнулся ручонкой.
— Ваш прадед, батюшка Антонин, в свое время тоже на меня изволили ругаться. Пуще Вашего, пожалуй. А кем опосля стали? То‑то! Спасибо Дзяду, что рядом был, правде учил да порядку наставлял, покон предков в пустую голову вдалбливал.
Том оглянулся на несчастного Антонина, веснушчатое лицо из бледного стало пурпурным, желваки то вздуваются, то опадают, на шее забилась синяя жилка.
— Так ты со мной хотел говорить? – спросил Том у Дзяда, желая сменить тему. – Говори, если не долго.
— К обеду управимся, – заверил Дзяд, с наслаждением почесал за ухом. – Ты я гляжу мальчонка бойкий, сообразительный, с тобой авось сговоримся.
— О чем сговоримся?
Дзяд мотнул косматой головой на Антонина.
— Хоть ты скажи, непутевому этому, что негоже из отчего дома убегать. Где это видано, променять теплое ложе на грязный лежак в сырости? А с отцом, матерью как недобро вышло? Недолжно так поступать с теми, кто кормит и поит, о благополучии сына печется…
— Я говорил, – перебил Том в раздражении, – пусть не такими словами, но говорил.
— Плохо говорил, – хлопнул по коленям Дзяд, видно, рассердился, – раз не послушали тебя. Очи у тебя темные, мысли быстрые. Других, зрю, можешь убедить да уговорить. Отчего же здесь прежде времени руки опускаешь?
Том вдруг хмыкнул, хитро прищурился:
— Ты, Дзяд, своего хозяина хорошо знаешь?
— А то как без этого?
— Тогда представь: соберу я его вещи, вытолкну с территории приюта… Думаешь, вернется он тогда домой?
Дзяд весь сжался, будто клубок меха, глазки поблескивали исподлобья. Голос стал тихим, грозным:
— Чую, не выйдет у нас разговора, Том Реддл. Тебе мой хозяин не в подарок, но и отпустить не желаешь. Навроде веселой забавы при себе держишь. Ох, темные у тебя очи…
Существо перевело тяжелый взгляд на Антонина, посопело сурово и исчезло с хлопком. Пахнуло подпаленной шерстью. Антонин без сил бухнулся на искореженный табурет, Том присел рядом.
— Чего хмурый такой?
Антонин цыкнул на пол сквозь зубы.
— А чего мне радоваться? В подвале сыро и холодно, в животе пусто, толком не выспался, еще этот… с утра пораньше… поучать лезет. Хлеб‑то дай!
Том мигом вынул искрошившиеся ломтики, вместе с ними протянул и рабочую форму.
— Не расстраивайся, сейчас у какой‑нибудь пожилой пары или старушки позавтракаем по–человечески.
Антонин, еще злой, молча заталкивал хлеб в рот, как хомяк, который всегда надеется пережевать позже. Том потянул носом, учуял резкую сладковато–приторную вонь, сморщился, зажал ноздри.
— Чем так гадостно пахнет?
Антонин с набитым ртом, кивнул на груду хлама:
— Ими.
Том повернулся, к горлу подкатила тошнота: на ученической парте в ряд лежали пять крупных дохлых крыс.
— Фу, – скривился Том, – мерзость какая… Чем ты их?
— Ботинком, – ответил Антонин, перехватил укоряющий взгляд Тома. – А нечего по мне ползать по ночам! Уши мне грызли, вот и пальцы на вкус пробовали, а я уставший, спать хотелось сильно.
Том все еще с осторожностью посматривал то на Антонина, то на крыс, протянул задумчиво:
— Зря–а-а Дзяд за тебя беспокоится. Ты живучий.
Солнечные лучи просвечивали изумрудный листочек насквозь, если присмотреться, видно, как по вздутым прожилкам текут соки. Вокруг копошится мелкая живность кустарника, иногда слышен зуд редких пчел, гусеница с аппетитом впихивает в нутро очередной лист, паучок заново принялся ткать липкое кружево – остатки первого повисли на волосах Антонина.
В животе глухо урчало от голода. Антонин из вредности дунул на гусеницу, лист тряхнуло, и пузатая обжора полетела бы вниз, если бы коротенькие пухлые лапки не уцепились за следующую ветку. Недовольная, она поползла к следующему листу.
Антонин жмурился от удовольствия: на конопатом лице плясали солнечные зайчики. Утро летнее, воздух уже согревается, по плечам разливается тепло. Только на траве сидеть холодно, тень от зелени кустов неохотно пускает солнце.
До уха донеслись мальчишеские голоса, Антонин обернулся, осторожно раздвинул ветки: на перекрестке остановились трое сирот. Один неказистый и ярко рыжий, второй – высокий с хитрым улыбчивым лицом, третьим был Том. Сироты попрощались кивками и разошлись, только Том помедлил, дождался, пока собеседники скроются за углом бельевой лавки, затем приблизился к кустарнику. Быстро сел тут же на траву, оглядел пешеходную тропинку.
