Нет, всё-таки я сообразительный! После секундного замешательства, когда я пытался додуматься, что именно надо сделать, мне вдруг вспомнились подобные жесты православных священников в церкви и разных ледей из фильмов про "высший свет". Склонившись над столом, ткнулся неловко в руку священнослужителя, попутно цепанув взглядом по вырезанному на камне перстня коронованному одноглавому орлу с пятипёрым хвостом и опущенными крыльями.
Выпрямившись, я вновь перекрестился на настенное распятие, коротко склонил голову и, развернувшись, вышел из кельи в коридор, где дожидался меня прежний послушник в компании с широкоплечим бородатым монахом, поигрывавшим короткой дубинкой.
Увидев в раскрытую дверь спокойно стоящего аббата, монах ухмыльнулся, оглаживая бородку, и тут же дубинка исчезла в складках коричневой рясы.
— Ты, значит, и есть странник?
— Я и есть.
— Куда его, Ваше преосвященство?
— Сведите в трапезную. Он знает, что там делать, ни в чём ему пусть не препятствуют!
— Слушаю!
Этот командный тон настоятеля и унтерская повадка бородача окончательно убедили меня в том, что не всё так просто "в королевстве чешском", раз в монастырях вояки окопались. Может, здесь они вместо рыцарей-крестоносцев, всяких там тевтонов и прочих тамплиеров партизанят помаленьку, чингисхановцев отстреливая? Не удивлюсь…
Минут через десять блужданий по монастырским коридорам, мы, наконец, оказались в трапезной зале. Как я понимаю, в этой тормознутой Европе пока что не додумались разделять помещения собственно кухни и столовой: обеды готовились непосредственно в помещении для приёма пищи.
В отличие от давешней таверны, в бенедиктинской трапезной открытый очаг среди залы отсутствовал. Его с успехом заменяла каминоподобная печь у стены, оснащённая не только решёткой, заменяющей собою нормальную плиту, но даже таким прогрессивным приспособлением, как пирамидистая труба, уходящая в потолочное перекрытие между этажами. Да, видать, правду я когда-то читал, что в дикой Европе только монастыри в эти времена оставались чуть ли не единственным оплотом культуры и рассадниками технического прогресса. Вон, Джордано Бруно кто был? Монах. И Кампанелла тоже. А Коперник с Ришелье — и вовсе дослужились до епископа и кардинала соответственно. Кстати говоря, в монастыре почти не ощущался запах мочи и экскрементов, которым, казалось, пропитан весь город Жатец. Следовательно, либо имеется какой-никакой сортир, либо братья-бенедиктинцы научились пользоваться горшками, что для здешних диких европейцев удивительно, но весьма похвально.
Однако прогресс, похоже, достаточно недавно стал проникать в монастырь: вместо нормальных столов в трапезной стояли Х-образные козлы, наподобие тех, на которых в российских деревнях дрова пилят. Столешницы же, сколоченные из грубого горбыля, штабелем возвышались на самых ближних к печи козлах. Добро, что хоть полторы дюжины длинных скамей без спинок здесь наличествовали. У стены стояли большие глиняные горшки, пара деревянных вёдер — прямо как те, что на картинке в сказке про Емелю — и накрытый массивной крышкой бронзовый котёл вёдер эдак на восемь. Стена у печи была украшена двумя висячими полками со стопками глиняных мисок и кружками. Кроме того, там висели два солидных черпака "а-ля Красная Армия" литра на два каждый, мясницкий тесак и пара железных вертелов, на каждый из которых спокойно можно было нанизать среднего телёнка.
Хозяйновал на кухне коренастый толстый монах, из тех, о которых принято говорить "поперек себя шире". Несмотря на молодость — здешнему шеф-повару вряд ли стукнуло тридцать пять — он уже не нуждался в выбривании на темени тонзуры, ибо голова его в отблесках факелов блестела не хуже, чем у геройского красного командира Григория Котовского. Монах был занят просеиванием муки над здоровым деревянным корытом, зачерпывая её прямо из ополовиненного мешка. Рядом штабелировал рассыпанную по полу охапку полешек и сучьев горбатый парень в чёрной рясе послушника.
— Брат Теодор! — бородатый монах явно был настроен побыстрее передать меня с рук на руки и проследовать по другим делам. — Тут отец аббат прислал к тебе мастера. Велел, чтобы он сегодня приготовил трапезу, а ты бы ни в чём не препятствовал — пусть куховарит по-иноземному, на то дано благословение. По-человечески мирянин не понимает, разговаривай с ним по-германски!
— Что это отцу Гржегошу взбрело в голову? Откуда ещё взялся этот парень?
— Издалека, а откуда — про то отец аббат знает, а нам с тобой не положено. Наше дело — службу нести, да молиться смиренно. Так что сполняй распоряжение, да не задавай ненужных вопросов. А я пошёл — мне ещё к брату келарю нужно наведаться.
С этими словами бородач одобряюще ухмыльнулся мне, дескать, "не тушуйся, парень!" и, протопав через всю трапезную, скрылся за дверью, противоположной той, через которую мы вошли. Оглянувшись, я увидел, что и давешний послушник уже успел как-то неприметно удалиться. Ну что ж, будем потихоньку новые контакты налаживать…
— Ну и кого в мою трапезную Господь принёс? — не слишком-то благодушным голосом поинтересовался монах. — Откуда ты взялся и чего это ради нашему Лешеку занадобилось подпускать тебя к харчеванию? Он, конечно, понимает толк в еде, но его место — за столом, а наше с убогим Янеком — при котлах.
— Послали меня сюда, чтобы проверить, вправду ли я мастер, или врагами для шпионских дел подослан. Зовут меня Максом Беловым, а родом я из Штальбурга, что далеко на востоке.
— Ну, а меня можешь называть братом Теодором, я монастырский трапезный, а кроме того — ещё и помощник брата эконома. Значит, хозяин всей этой трапезной и главный по харчеванию братии. А вот этот хлопец — наш Янек. Помогает мне по хозяйству, да перенимает потихоньку премудрости. В обители-то подмастерьев не бывает, а я хоть и не стар, но всё же тело бренно…
Но вот я одного не пойму, штальбуржец: как это наш аббат решился допустить к ремонту очага иноземца? — брат Теодор явно "включил дурака", так как прекрасно слышал, для чего именно я прислан в трапезную. — Ведь когда об этом станет известно — а известно станет обязательно! — то весь жатецкий цех каменщиков возмутится: строительство и ремонт печей в городе — это ведь их исключительная привилегия.
— Нет, брат Теодор, печь я чинить не стану. Не умею. Я — кулинар, моё искусство — в создании прекрасной пищи для знатных людей. Вот меня и прислали, чтобы я на деле доказал, что не хвалюсь попусту, а действительно являюсь мастером своего цеха, несмотря на молодые года.
— Это что же получается? Это кто угодно может припереться к моей печке и сказать: мне "пшёл вон, отныне я здесь готовлю!"? Так, что ли? Столько лет на своём месте был — а теперь непригоден стал? Да с чего это Лешек решил, что какого-то пришлого можно в монахи постригать?
