— Мы видим… — взволнованно произнес слуга. — Это такой своенравный конь. Почему же…
— Я была вынуждена ехать на нем, — с трудом произнесла Сесилия, — потому что я… не захотела ехать в Долум… Разве я должна была ехать, Вильгельмсен?
— Конечно, нет, Ваша Милость. Давайте руку…
Сесилия вскрикнула от боли.
— О, ребенок! Помогите мне!
Они быстро внесли ее в дом и уложили на широкую кровать.
— Пошлите за акушеркой или как там ее называют, — сказал слуга. — И быстрее!
Боль волнами проходила по ее телу. Из-за ушиба головы она потеряла сознание.
Она очнулась от резкой боли. Ее золовка Урсула сидела возле ее постели.
— Ребенок, — прошептала Сесилия, не открывая глаз. — Ребенок Александра. Я потеряла его!
— Ну, ну, — решительно произнесла Урсула. — Лежи спокойно! Знахарка сейчас придет. Все хорошо.
— Нет, — в полузабытьи произнесла Сесилия. — Не хорошо. Я чувствую это.
Она зарыдала, трепеща всем телом.
— Я так хотела… дать Александру… ребенка… И он… был так рад… Его род… продолжился бы… А теперь… все кончено…
Сесилия лгала Урсуле не намеренно: она в самом деле считала, что это ребенок Александра. Посредничество господина Мартинуса было для нее несущественным. Ведь тогда, в кладбищенской сторожке, она думала об Александре.
Невольно тронутая этим, Урсула взяла ее за руки.
— Дорогая Сесилия, — тихо произнесла она. — Дорогая Сесилия!
В момент приступа боли Сесилия вцепилась в нее.
— Я была просто чудовищем, — слезы бежали по щекам Урсулы. — Ты простишь меня, Сесилия? Простит ли меня Александр? Я ненавидела его за то, что он позорит наше имя. А теперь я вижу, что все это — злые сплетни.
— Ах, Урсула, — шептала Сесилия, — Урсула… Она вдруг страшно закричала. Ей показалось, что ее тело разрывается изнутри, и она почувствовала, что постель становится влажной и липкой.
— Александр! — эхом отозвался ее крик в комнатах.
Урсула прижала ее к себе.
— А я не верила вам, — прошептала она. — Не верила в вашу любовь!
Сесилия не вставала с постели несколько дней. Из-за травмы головы она теряла сознание, когда пыталась сесть.
Она лежала и смотрела в окно, в полузабытьи, лишенная всяких чувств. Она не могла ни на чем сосредоточиться.
Однажды вечером, когда уже унесли ужин, вошла Урсула и села возле нее.
— Как самочувствие? — озабоченно произнесла она.
— Не знаю, — ответила Сесилия. — Честно говоря, не знаю. Я не в состоянии что-либо чувствовать.
Урсула сжала ее руку.
— Как я была несправедлива к вам! И прежде всего к Александру!
Медленно повернув голову, Сесилия посмотрела на нее.
— Нет, — тихо сказала она, — ты не была абсолютно не права. У Александра были свои трудности.
Золовка окаменела.
— Попробуй мягче относиться к нему, Урсула! Александр был очень, очень несчастным человеком.
— А теперь он… здоров?
— Он пытается выздороветь. И мы с ним очень счастливы, разве ты не замечаешь?
— Замечаю. Да, это так. Но…
— Урсула! Сделай мне одно одолжение, расскажи мне о детстве и отрочестве Александра! Он многого не помнит, видишь ли…
— Почему ты хочешь знать об этом? — уклончиво спросила Урсула.
— Потому что это бесконечно много значит для меня. Потому что та часть его жизни может послужить ключом к тому, что произошло позднее с ним.
— Его… слабость к этим безумцам, ты это имеешь в виду? О, все это так отвратительно! Противоестественно!
— Но ведь ты же не думаешь, Урсула, что он хотел этого? Он был столь же потрясен, как и мы с тобой.
— Неужели? — с горечью произнесла Урсула. — Что-то я сомневаюсь в этом. Нет, Сесилия, Александр всегда был таким. Насколько я помню…
Она замолчала, преисполненная отвращения.
— Урсула, будь добра! Я должна знать это!
— Но я не могу говорить об этом!
— Попытайся! Погаси свет, может быть, так тебе будет легче. Ведь Александр ничего не помнит.
— Уж он-то должен помнить! Ведь то, что случилось, было ужасно.
— Возможно, поэтому он ничего и не помнит. Может быть, все это было настолько жутким, что память отказывается воспроизводить случившееся.
— Меня бы это не удивило…
— Ну, так что же было? — после некоторой паузы спросила Сесилия.
— Нет, я действительно не могу…
Но она продолжала сидеть рядом, и это обнадежило Сесилию.
— Урсула, мы с Александром говорили обо всем, он рассказал мне все, что смог вспомнить. И это было нелегко для нас обоих. Мне тоже сначала показалось, что все это отвратительно. Я не понимала, как можно быть таким, как он. Это было как болезнь, хотя я не думаю, что это можно назвать болезнью. И в то же время он просто замечательный человек!
Сестра Александра кивнула, плотно сжав ярко накрашенные губы, потом вздохнула.
— Ну, хорошо, я попытаюсь. Хотя мне все это противно.
И она рассказала все: о чуме, от которой погибли их братья и сестры, о несчастной матери, обожавшей Александра, об отце, который был развратником, каких мало.
— А картины? — спросила Сесилия. — Александр говорил мне о каких-то картинах в комнате отца, которые ему не нравились.
— Уфф! Картины в комнате отца и вправду были противоестественными. Вызывающе жирные тела женщин. Не искусство, а просто… как же это назвать? Просто грязная мужская фантазия. Мать ненавидела эту комнату, и когда отец умер, она сожгла все картины.
— Как ты думаешь, не оказали ли они какое-то влияние на формирование Александра?
Урсула задумалась.
— Не знаю. Думаю, вряд ли. Во всяком случае, из-за этих картин он был много раз бит.
— Как все это было?
— Несколько раз обнаруживалось, что он заходил туда. Эта была, как ты понимаешь, запретная территория. И отец приказал слуге отвесить мальчику десять палочных ударов, если тот будет соваться в его комнату.
— Значит, Александру нравилось заходить туда и смотреть на всю эту мазню?
— Не могу сказать точно. Думаю, все это не имеет особого значения.
«А я так не считаю», — подумала Сесилия.
— Ты сказала, что Александр всегда бывал несчастен в любви?
— Да, абсолютно. Ведь ему не было и двенадцати лет, когда его застали врасплох в одной немыслимой ситуации.
— С мужчиной?
— Да. А именно, со слугой отца, оставшегося у нас после его смерти. Разумеется, он в тот же день был уволен. Ему учинили допрос, хотя он уверял всех в своей невиновности.
— А потом что-нибудь было?
— Не раньше, чем в то время, когда поползли эти гадкие слухи.
Сесилия уставилась в потолок.
— Ты говоришь, двенадцать лет? А в каком возрасте его пороли за то, что он заходил в ту самую комнату?
— Это было… Да, это было в последний год жизни отца.
— Значит, Александру было лет шесть-семь. Ты видела, как его пороли?
