Мотоеси, и молодой человек не выдержал.
— Отец, простите меня, но… роль старика-одержимого выше моих скромных возможностей! Я не смогу, отец!
В ответ — дикий, страшный взгляд престарелого мастера.
Взгляд из пьесы, запретно вспыхнув вне сцены, обжигает сердце.
— Простите, отец! Но не вы ли никогда не позволяли молодежи выходить на сцену в подобных ролях?! Не вы ли говорили: «Старик — это тихое сердце и далеко видящее око»?! И еще: «Образ сей подобен дряхлому дереву, на котором распустились цветы»?! Пощадите!
— И ты способен позволить нашим врагам ликовать?! Я приказываю тебе сыграть эту роль! — Брови отца грозно сдвинулись на переносице, делая лицо Будды Лицедеев донельзя похожим на маску гневного духа того самого старика, роль которого он приказывал сыграть сыну. — Или ты спишь и видишь, как бы опозорить нашу семью и нашего искреннего друга, мастера Миямасу?!.
— О, неловко называть меня мастером в вашем присутствии, Дзэами-сан… Два мастера уже обо всем договорились, а его мнения, как обычно, даже не спросили! Конечно, он знает текст роли, тело помнит все движения, все слова, все интонации накрепко засели в голове — но он не чувствует образа! Он «не вошел в предмет, чтобы стать им»! Это будет провал…
— Осталось мало времени, Мотоеси. Не стой столбом! Иди переоденься и подготовься. Спектакль скоро начинается.
— Хорошо, отец, — чуть слышно прошептал молодой актер.
Раз такова воля отца — он сделает это. Он будет стараться, он будет очень стараться сделать все наилучшим образом, и, может быть, это у него получится…
Он знал, что обманывает самого себя.
Карп, поднявшись против течения через девять порогов, способен стать драконом.
Лягушка — никогда.
Служители сцены споро помогли Мотоеси облачиться в одежды старика, положили рядом, на подставку, парик и головной убор «эбоси» из лилового шелка; после чего тихо удалились, оставив юношу в одиночестве посреди «Зеркальной комнаты» за сценой. Служители знали: актер должен подготовиться, «доподлинно стать самим предметом изображения и войти внутрь, ибо лишь вхождение обеспечивает воистину высокий стиль!». А уж если актер вводится, что называется, с горячей сковороды… Нельзя мешать ему в этом важном деле!
Мотоеси остался наедине с маской.
Вернее, с масками.
Согласно отцовской пьесе «Ая-но цудзуми», иначе «Парчовый барабан», влюбленный старик должен был в конце пятой сцены покончить с собой, бросившись в пруд; чтобы затем появиться уже в обличье неуспокоенного злого духа. Однако на маску духа — оо-акудзе — пока смотреть не следовало.
Всему свой черед.
И безумию — тоже.
Мотоеси раскрыл футляр, снял покров из сухой, плотной ткани. Присел на корточки перед маской старика, огладил ее взглядом, словно просачиваясь между морщинами и складками, заполняя их собой, как заполняет вода чашу, в точности повторяя ее форму. Маска должна была стать его вторым лицом, второй кожей, второй душой, прирасти, превратившись в часть его самого, — лишь тогда возможно истинное слияние с образом, растворение…
Мотоеси сидел долго.
Растворения не было.
До начала спектакля оставались считанные минуты, а он был не готов, не готов, не готов!…
…Пусть в этот барабан старик ударит:
Лишь только зов раздастся во дворце,
Он снова сможет увидать мое лицо.
Так поспеши, старик!
Легкий пятицветный занавес с шелестом осыпающейся листвы наискось взлетел вверх. И Мотоеси, выдержав положенную короткую паузу, нарочито моложавой походкой двинулся на место дзедза. О, старик хочет казаться молодым, да он и чувствует себя почти молодым — вот только возраст, одышка, ноги то и дело сбиваются с заданного им слишком быстрого ритма, но это ничего, это не страшно… Почему так часто стучит в груди сердце? Он волнуется, он не уверен в себе? Конечно, он волнуется, он неуверен, но это пройдет, это непременно пройдет, вот сейчас он ударит в барабан, и…
Мотоеси уже сам плохо понимал, чье это волнение: старика, которого он играет, или его собственное, волнение актера, боящегося испортить всю премьеру своей неуклюжей игрой?
Или это одновременно — волнение мастера Миямасу и других актеров труппы, которое он, казалось, ощущал, как свое собственное? Еще бы! Исполнитель главной роли исчезает перед самой премьерой, приглашенный на спектакль великий Дзэами наотрез отказывается играть и выставляет вместо себя своего недоучку-сына…
Готов исполнить я веленье госпожи…
Мотоеси сам не узнал своего голоса.
Сию минуту в барабан ударю…
Еле слышное придыхание флейты вплетается в тоскливый посвист ветра. И эта осенняя тоска предчувствием умирания плывет через сцену, словно предрекая: мечтам старика не суждено осуществиться, хотя, казалось бы, все к тому идет — надо сделать лишь шаг и ударить в барабан.
В парчовый барабан, немой от рождения.
Осень. Так и должно быть. Во дворце Кономару, где происходит действие «Парчового барабана», сейчас тоже осень — не зря же Миямасу-сан назначил премьеру именно на это время года. Все подобрано правильно: и время, и место, и музыка, и декорации, — вот только он, бездарный Мотоеси, здесь лишний!
Главный и лишний — боги, какой позор!
Мысли метались в голове вспугнутыми нетопырями, не находя себе выхода. А тело Мотоеси тем временем действовало как бы само по себе, передвигаясь на нужное количество шагов в заданном направлении, семеня и подшагивая, и слова сами лились наружу гортанными всплесками:
…Настала старости осенняя пора,
И вот — любви весеннее томленье,
Знать не желающей, что близок мир иной…
Все было не так! Сколько раз они с отцом репетировали эту сцену, отец вымерял проходки между столбами, делал правки в монологах — а на Мотоеси тогда нисходила спокойная уверенность, и он чувствовал, что играет правильно (хотя дома роль старика чаще играл сам отец, иногда это приходилось делать и юноше). Наверное, на самом деле он и тогда играл весьма посредственно — но то были всего лишь репетиции; да и не репетиции даже в полном смысле этого слова! Отец просто прорабатывал в действии не до конца готовую пьесу — и для этого использовал своего младшего сына, как мог бы использовать любого другого заурядного актера, волей случая оказавшегося под рукой.
А сейчас… противоречивые чувства все сильнее бурлили в юноше, он уже плохо понимал, что происходит вокруг, ощущая себя котлом с закипающей похлебкой, подвешенным над костром, — а спектакль шел себе и шел и, как усталый путник добирается до заставы, добрался до реплики:
Ноги сами пронесли Мотоеси к месту дзодза, где он выдержал положенную паузу и, под пение хора:
