Ольга не согласилась, сорвав бурю оваций.
И тогда Хаврошечка, уже уходя из поля зрения камеры, на миг расслабилась, позволив себе брезгливую гримасу. Умница! — она все понимала не хуже меня.
Только вот беда: я теперь вообще ничего не понимал.
* * *…Димыч, оказывается, за это время уже успел переговорить с кем-то по телефону.
— Ленчик звонил, — ошарашенно сообщил он. — Слышь, Олег: Ленчик руку сломал…
Он стоял в дверях, растерянный, рыжий, стоял, моргал, дергал себя за бороду, вертя в другой руке невыключенную трубку радиотелефона. Короткие гудки бились о мембрану, словно там, в трубке, ловкие ладони стучали по туго натянутой коже двойного барабанчика, похожего на песочные часы.
Пьеса «Эгути», финал танца «Суета сует», реплика «…нам выпал редкий жребий — в этот мир пришли мы в человеческом обличье…».
— Как? Обо что?!
— Об Монаха, — тихо ответил Димыч.
В период семнадцати-восемнадцати лет занятия не дают больших результатов. Занятия такой поры не могут быть ничем иным, как занятиями, когда — пусть даже ты подвергаешься насмешкам людей, указующих на тебя пальцем, — не обращая на то внимания, запершись дома, и утром, и вечером понимаешь: вот она, веха жизни! И возникают в глубинах сердца желание и силы во всю жизнь не отрешаться от искусства.
Дзэами Дабуцу. «Предание о цветке стиля»
Чистый и одновременно приглушенный звук колокола поплыл над холмами. Это был особый, осенний звон — летом колокол звучит совсем иначе, звонко и со сладостной дрожью, которой еще долго суждено расплываться по округе зыбким маревом; а зимой звук у колокола ледяной, замерзший…
Порыв ветра невидимой щеткой взъерошил кроны ближайших деревьев; забилось, трепеща на ветру, желто-красное пламя осени. Сморщилась на миг вода в ручье — а когда вновь разгладилась, то над прозрачной глубиной поплыли в свой последний путь к морю багряные листья кленов.
Мотоеси всегда любил эту пору года, когда прозрачный ломкий воздух до краев напоен светлой грустью увядания. В такие мгновения все вокруг казалось ему предельно искренним — и одновременно каким-то ненастоящим, словно гениально выполненная декорация.
Югэн, «темная, сокрытая для разума красота».
Суть искусства и жизни; нет, иначе — суть искусства жизни.
В бамбуковой ограде,
Подернутой туманом легким утра,
Прекрасны влажные цветы.
Кто мог сказать,
Что осень — это вечер?
— …Дзэами-сан, Дзэами-сан!
— Что там еще случилось? — недовольный голос отца.
Щемящее очарование, в котором уже почти растворился Мотоеси, было грубо нарушено, и молодой актер с сожалением поднялся на ноги. Нет, ему не дадут отсидеться на берегу ручья до начала спектакля. Как же, сын самого великого Будды Лицедеев! Вот именно — сын великого… И никуда от этого клейма не денешься. Даже оставаться честной бездарностью у него не получится: сын великого Дзэами просто не может быть бездарностью! Конечно, он немного поднаторел в основах, ежедневно слушая рассуждения отца, а также его знаменитые трактаты, которые Дзэами в последние месяцы все чаще зачитывал младшему сыну — проверяя на своем постоянном слушателе, согласуется ли звучание текста со смыслом. Да, они с отцом время от времени репетировали то одну, то другую сцену из отцовских пьес… как повелось с самого детства.
Детства «сына великого…».
Но ведь это еще не повод, чтобы такой признанный мастер, как, к примеру, почтенный Миямасу-сан, принимал во внимание его ничтожное мнение…
— Дзэами-сан! Мы только сейчас узнали: исполнителя главной роли переманили! Он исчез сегодня с утра! О, если бы нам доложили раньше, мы бы успели подготовить замену, но он все верно рассчитал, этот Онъами, ваш злокозненный племянник…
— Что?! Опять этот подлец?! — Впервые за много месяцев Мотоеси видел своего отца в гневе.
Еще бы! Вновь на пути Дзэами встала тень его собственного племянника Онъами, фаворита нынешнего сегуна Есинори. Тщеславие ненасытней брюха: интригану мало оказалось назначения на должность распорядителя столичных представлений взамен попавшего в опалу дядюшки. Кстати, самому упрямому дядюшке уже не раз прозрачно намекали, что следовало бы передать свои трактаты Онъами-фавориту, да с поклоном! — глядишь, и отношение сегуна к нему, Дзэами, и его семейству несколько изменится… Однако после того, как очередного такого «доброхота» престарелый Будда Лицедеев собственноручно вытолкал взашей из своего дома (а силы старому актеру еще не занимать-стать было!), советчики временно оставили мастера в покое. И вот — перед самой премьерой исчезает исполнитель главной роли, заблаговременно подкупленный врагами!
О, горе!
О, великое несчастье!
— Дзэами-сан, только вы можете нам помочь! Отменять спектакль нельзя ни в коем случае — ведь этот мерзавец, которому лучше было бы вовсе не рождаться на свет, именно этого и добивается! А когда стало известно, что грядет премьера вашей новой пьесы, Дзэами-сан, в постановке моей труппы, то присутствовать на спектакле изъявил желание известный хатамото Сиродзаэмон, покровитель Безумного Облака, и многие другие знатные люди!
— Ну, и чего же ты хочешь от меня? Чтобы я вернул твоего беглеца?!
— Кто, как не вы, достоин сыграть главную роль в вашей собственной пьесе?! Я умоляю вас, Дзэами-сан, я на коленях, сложив ладони перед лбом…
Пауза.
Тяжелая, глухая, словно треснувший колокол.
— Я больше не играю на сцене. — Будда Лицедеев отвернулся, и Мотоеси вдруг остро ощутил, каково сейчас отцу. Больше всего на свете, больше райской обители или достижения нирваны, хотел бы он сейчас выйти на сцену. Ведь эта роль писана великим Дзэами для великого Дзэами — роль сходящего с ума и гибнущего от любви старика садовника. Страшная, изматывающая душу и тело роль и оттого еще более желанная! Но… Дзэами дал обет. Обет никогда больше не выходить на сцену. Отец не любил распространяться об этом, так что о данном обете знали лишь он сам и его сыновья.
— Я не выйду на сцену, — повторил Дзэами, не оборачиваясь. — Но премьера состоится. Негодяй, позорящий святое имя театра Но, не добьется своего! Вместо вашего беглеца или, если хотите, вместо меня эту роль сыграет мой младший сын! Роль он знает наизусть, и дома мы с ним неоднократно репетировали все, вплоть до танцев…
— Благодарю вас, Дзэами-сан, благодарю! Вы просто спасаете нас… Сияющий Миямасу, глава труппы и сам известный актер, обернулся к
Мотоеси, и молодой человек не выдержал.
