— Готово.
Я не сразу понял, о чем она. Потом дошло. Парень. Она его разбудила.
Век кадакарский житель не поднимал, но дыхание изменилось. Напряженное сделалось дыхание.
Неудивительно. Очнулся непонятно где, кругом — чужаки, последнее, что помнит — как били его. В плену очнулся, среди врагов. А, коли слышит любопытство наше жадное — так еще хуже. Навообразит себе черт знает что…
— Как ты себя чувствуешь? — всезнайка легонько тронула его за плечо, и парень дернулся, будто по щеке хлестнули.
— Не бойся. Мы не причиним тебе вреда. Мы — марантины. Лекарки. Меня зовут Леттиса, а ее — Ильдир. А это — Сыч, он отнял тебя у толпы.
Парнишка все также лежал, не шевелясь, теперь уже откровенно зажмурившись.
Я подвинул марантин. Парень, подумал я. Ты ведь слухучий. Так услышь меня. Услышь. Прикрою. Ото всех и от всего. И не бойся. Никто не посмеет тебя обидеть, стангрев из Кадакара. Между тобой и бедой твоей встану. Не бойся меня.
Но ничего не изменилось. Только — шевельнулся он. Повернул голову к печке. Ясней ясного. Не трожьте. Уйдите. Один побыть хочу.
— Ладныть. Барышни марантины, откушайте чаю, — Сыч-охотник махнул рукой в сторону стола, — Горяченький, свеженький. Для вас готовлено.
Девицы — они тоже не дуры. Всезнайка, вздохнув, оторвалась от пациента.
— Спасибо, любезный. Пойдем, Иль, действительно…
А инга усмехнулась, глянув на меня, и бодро изрекла:
— Желаю горяченького. Мы с тобой заработали.
Они прошли к столу, уселись. Налил им чаю.
— М-м! — улыбнулась всезнайка, — Отличный чай, Сыч.
А инга сказала:
— Ты вот что. Работа у нас, Сыч. Много работы. Так что какое-то время мы приходить не будем.
Я кивнул. И к лучшему, по правде говоря. Парнишка-то стеснительный оказался. Меньше народу — скорее привыкнет…
Всезнайка добавила:
— С тем, что есть, Альсарена нормально справится. А если вдруг что серьезное — зовите нас. Прибежим.
— Оно понятно.
— Альсарена попозже зайдет, — инга отставила пустую кружку, — Спасибо, Сыч. Очень вкусный чай. Пошли, Летта.
Всезнайка оглянулась на закуток. Личико ее было грустным. Ну, конечно. Только-только привели пациента в относительный порядок, сейчас бы с ним пообщаться…
Но ты уж извини, дорогуша, не годится он пока для разговоров. Не доверяет нам парень. Не понимает, чего мы от него хотим.
— Пошли, — вздохнула всезнайка.
И они отправились восвояси.
А я занялся приготовлением второго завтрака для господина гостя. То бишь вытащил из мешка живого зайца, стукнул башкой об угол стола, спустил кровь в чашку. Подошел к койке.
Парень смотрел на меня огромными от ужаса глазищами. Пробормотал что-то неразборчивое, затряс головой, обеими руками делая отталкивающий жест.
— Ну, не хочешь — как хочешь.
В сени отнесу. На обед съешь.
— Э, а может, тебе меду дать, приятель?
Он снова отвернулся лицом к печи, и никак не реагировал на меня.
Ну, пусть. Пущай — того, привыкает. Напугался чего-то. Можа, вид у Сыча-охотника слишком звероподобен?
Извини, друг. Я, конечно, мог бы побриться, да только последним днем моим тот день станет, когда примусь я по свету разгуливать побритый да как полагается одетый. Да и тебе, тварочка кадакарская, в тот день не поздоровится.
Я согрел себе похлебку. Поел. И задумался. Че таперича делать, с парнем-то? Не понимает он лираната. Как пить дать — ни в зуб ногой. Может, найлерт попробовать? Или привлечь скудные мои запасы тильско-сканско-ингско-араготской мешанины? Слышит ли он? Вдруг, когда по голове попали — отбили чего? Может, несчастное это существо не чувствует ни моей неуклюжей преданности его лергоподобию, ни радостно-азартного марантинского интереса? Может, думает он, что его собираются убить? Не оттого ли испугался — дескать, и его — как зайца?.. Ну-ну, Сыч. Эт' ты, братец, хватил.
В закутке мне почудилось шевеление.
Так и есть. Парнишка, в чем мать родила, сидел, свесив с койки ноги, неловко подвернув зажатое лубком крыло.
— Выйти тебе? — махнул рукой, — Во двор, да?
Он угрюмо кивнул.
Я полез в сундук, достал теплый плащ из овчины, запасную обувь — мягкие ингские чуни. У него ж пальцы замотаны, сталбыть, Сычова обувка ему акурат впору придется.
— Давай-ка, накинь.
Осторожно обул, набросил на худые плечи плащ. Парень не сопротивлялся. И то хлеб.
— Вот та-ак. Ну, пошли теперь.
Его шатало. Бедняга вынужден был опереться о мою руку.
Вышли. Обогнули дом.
Парень отстранил меня — дескать, дальше сам.
— Сам, сам. Кто спорит. Вот, я отвернусь даже. Иди.
Он уковылял.
Обождав — ну, так, сколько положено, — я заглянул за угол. Мало ли что, вдруг гостюшке помощь требуется, руки-то тоже перебинтованы…
Э!
Гостюшка мой очень целеустремленно, раскорячив крылья, иногда заваливаясь в снег, куда-то шкандыбал. Небось, самому ему казалось, что он двигается уверенным быстрым шагом.
Я догнал его.
— Эй! Ты, парень, никак рехнулся? Куда направился? Замерзнешь к чертям!
Он вырывался, выкрикивая что-то по-своему. Я разобрал нечто вроде «таген».
— Во-во! Именно. Тагено аруат!
— Аррие! — взвизгнул он, — Онг аррие!
Что ему «хорошо»?! Истерика. Тьфу, черт.
Сгреб брыкающийся сверток из овчинного плаща в охапку. Стангрев потрепыхался малость, но Сыч-охотник заправил пташечку, добычу свою, подмышку.
— Цыц, недоносок. Регх. Регх, ясно?
— Такенаун! — бесновалась добыча, — Тууа, такенаун!
Щ-щенок. Дрыгайся-дрыгайся, да не визжи. Зажал ему рот, и эта тварь пребольно тяпнула меня за пальцы. Ах ты, пакость! Дал в лоб паразиту.
Что нашло на него? Зачем — удирать, в мороз, в снег, одежды же никакой — под первым кустом…
А, черт. Меня вдруг резко повело в сторону, в глазах потемнело. Что это?
Стангрев!
Стангрев, мать твою так…
И, не дойдя до крыльца шагов десяти, я ткнулся носом в пуховый свежий снежок…
* * *
Тишина. И в этой тишине — резкий, неприятный звук. Скрип снега под сапогами.
Голос. Боги, до чего знакомый голос!..
— Вставай.
Нет, Даул. Не встану. Я мертвый, разве не видишь? Стангрев из Кадакара сделал вашу работу.
Он бросил кому-то:
— Кончайте с ним.
И в уши ударил отчаянный крик парня, и я вскочил, и бросился…
И кулак Даула Рыка остановил зарвавшегося ученика, и презрительное:
— Щен-нок недоделанный, — было — как приговор.
Парню. И — мне.
Боль в вывернутых руках.
Туман, туман, густой, вязкий. Голос Даула:
— Сыч, значит? Охотник? Ну-ну. Мешок давайте.
