Я завернула за печь… Постель пуста. Одеяло откинуто, простыня смята, стангрева нет. Чашки, плошки и бутылочки, расставленные на табурете возле постели, смотрелись пронзительно одиноко. Прогоревший фитилек в светильнике прыскал искрами и грозился обвалиться.
Где больной?!
Сбежал? Только-только вывели его из сна, а он сбежал? Стукнул хозяина чем-то тяжелым по голове… Да нет! Тяпнул своими зубищами. И сбежал. Почему? Почему?
Я механически сняла нагар. Нашарила среди бутылочек склянку с уксусом, вернулась в сени.
— Эй, Сыч. Хозяин, проснись.
Уксус не действовал. Сыч только вздохнул поглубже и продолжал спать.
Куда эта тварь его укусила? В шею? В руку? Точно, вот две ранки на ладони. Никакой благодарности у твари! Выхаживали его, столько мороки… А он очухался и сразу — цап! Словно скотину безмозглую… О! Кольну-ка я Сыча иголкой. На Черноуха, помнится, подействовало безотказно.
Я отстегнула фибулу. Булавка проткнула рукав и вошла в плечо. Сыч слабо вздрогнул.
В следующее мгновение перед лицом у меня взметнулась пара сапог, ворох тряпок прокрутился колесом, я шарахнулась и неловко села на собственные пятки. В темноте коридора что-то ухнуло, треснуло, из угла веером полетело барахло. Я зажмурилась.
— …ты?
— А?
— Черт!
Ну и булавка у меня. Лежало тело бездыханное и — на тебе — фейерверк…
— Черт, черт! — Сыч озирался, смахивая с плеч обвалившиеся ремни, мотки веревок и лыжные палки.
Потом уставился на меня:
— Парень где?
— Не знаю. Сбежал. Тяпнул тебя и сбежал.
— Баф! — рявкнула Редда, кинулась от двери к хозяину, потянула за рукав. В рукаве затрещало.
— Редда?
— Ваф!
Сыч поднялся, цепляясь за стену. Его шатнуло.
— Погоди… Тебе плохо? Голова кружится?
Он потрогал стену рядом с собой и ухмыльнулся вдруг.
— Вишь… К печке привалил… Силенок-то хватило — в сени затащить да к печке привалить… Чтоб не замерз, сталбыть.
— Кто?
— Я, сталбыть.
— Кто привалил?
— Кто? Парень, козявка крылатая… Где этот недоумок, Редда?
— Ваф! Ваф! — и — к двери.
— Отпусти ее… как тебя… барышня.
Я отворила дверь, собака вылетела наружу. Метнулась за дом и исчезла.
Сыч помотал головой.
— Крепко он меня… Никак не оклемаюсь. Че таращишься? Пойдем искать. Далеко он не убежит. Дьявол! Сколько я тут валялся?
— Не знаю. Летта с Ильдир вернулись, и я почти сразу отправилась сюда.
— Никак не меньше получетверти. Замерзнет, щенок. Ну-кось, двигай, барышня. Хозяюшка его отыщет.
Сыч еще раз тряхнул головой и шагнул к двери. Я выскочила за ним. Сыч двинулся туда же, куда и Редда — за дом.
Я, конечно, не следопыт, но без всякой собаки отыскала бы беглеца. Девственно чистый покров пропахала взрытая борозда — кто-то тут плелся, едва переставляя ноги. Вдобавок, по обеим сторонам борозды снег словно ножом изрезали — это оставили след концы стангревских крыл.
Было видно, где он падал и возился в сугробах, как-никак, снегу здесь намело почти по колено. Впереди, из-за деревьев, донеслось Реддино «Ваф!»
— Нашла, — пробормотал Сыч и ускорил темп.
Я еле поспевала за ним, подобрав юбки и стараясь наступать в широкие охотниковы следы.
Да, Редда его нашла. Эта черная каракатица под кустом — наш кусачий стангрев. Мы прибавили шагу.
Стангрев лежал, скорчившись, головой в колени, в раковине собственных крыл, больное, однако, сверху. Крылья кое-как обтягивал охотничий плащ, но там, внутри, парень был абсолютно наг, если не считать меховых унт на ногах. Сейчас он более чем когда либо походил на летучую мышь. Крылья закрывали бы его со всех сторон, если бы одно не было связано.
Я потянулась посмотреть, как он там, жив ли, нет ли, но Сыч сгреб свою добычу в охапку и медвежьими прыжками припустил к дому. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним. Впереди, часто оглядываясь, бежала Редда.
Сыч ворвался в дом, гаркнув через плечо, чтобы я закрыла двери. Свалил добычу на постель. Принялся разгибать руки — ноги. Я нырнула Сычу под локоть и, наконец, добралась до пациента.
Живой, мошенник, живой! Холодный, конечно, как труп, но новых обморожений вроде нет.
— Я разотру. Разожги огонь посильнее. Нужно тепло, как можно больше тепла.
— Сам знаю. Чем будешь растирать, ручонками? На-кось вот.
Он пошарил где-то за койкой и вытащил объемистую бутыль с прозрачной жидкостью, отвинтил пробку — по комнате мигом распространился ни с чем не сравнимый аромат. Арварановка, да еще не разбавленная. Она же горит не хуже масла.
Сыч утопал греметь дровами. Я хотела плеснуть арварановки на ладонь, но не решилась. Не очень-то потрешь нашего приятеля арварановкой. Там, где на нем не намотаны бинты, полно едва заживших порезов и ссадин. Еще разъест, новые язвы образуются. Нет уж, лучше ручонками, аккуратненько.
Ух, ты мой холодненький. Зубастенький, крылатенький. Дракончик ты мой. Что же у тебя на лапках-то ногти человечьи? Когтищи бы в самый раз подошли.
Печка гудела, раскаляясь. Я расстегнула и сбросила плащ. Вернулся Сыч.
— Что, взмокла? Давай теперь я. Что это ты… того, в сухую?
— Нет, нет. Не надо арварановкой. Раздражение начнется. Вот, лучше мазь. Вот эта.
Сычовы ручищи принялись месить беднягу так, что кровать закряхтела. Беглец мало-помалу приходил в себя. Скукожил лицо, сморщился и тихонько заскулил сквозь зубы.
— Не нравится нам. Не нра-вит-ся. Ха-арактерец у нас. Са-мо-сто-ятельные мы. Ты у меня покусаешься еще… да-да, покусаешься. Ишь, оскалился. Клычата выставил. Я те поскалюсь, к-козявка крылатая…
Я оставила Сыча работать, а сама отошла в комнату. Собрала рассыпавшуюся папку, пенал, флягу с альсатрой. Альсатра — как раз кстати. Нашла среди посуды ковшик, налила вина, поставила греться. Из-за печи доносилась Сычова воркотня, прерываемая стонами и возмущенными вскриками. Похоже, стангрев окончательно очнулся. Не дав вину закипеть, я перелила часть в кружку и понесла больному. Больной извивался на постели, отбивался от Сыча, скулил, шипел и что-то выкрикивал. Увидев меня он резво подтянул колени к груди и свернулся в клубок.
— Альсатра, — сказала я, — попробуй заставить его выпить.
Сыч взял у меня кружку.
— Ну-ка, парень…
Парень лягнул ногой, но промахнулся. Сыч ловко прижал его коленом, схватил за волосы и влил в разинутый рот содержимое кружки. У того только зубы лязгнули.
Хоп! Сыч зажал в кулак всю нижнюю часть лица стангрева, чтобы тот не вздумал плеваться. Другой рукой он крепко держал стангревские космы. Худющие перебинтованные пальцы вцепились в волосатое запястье. Поверх них затравленно сверкали глаза.
