Ложка Блуда была накрыта горшком. Блуд посерел лицом, но не дрогнул и поднял горшок. Из-под него с писком кинулась мышь, ложка брякнула об пол. Блуд поднял её и усмехнулся:
— Кот похозяйничал. Всё мышек полавливал, а на заедку кашу полизывал…
Сытый кот вправду мылся в углу, но усмешка у Блуда вышла кривая… Ещё одной ложки недосчитались: хозяин, Нежата, еле сыскал её, палкой выкатил из-под лавки. Он сказал, ложка лежала чашечкой кверху, и тут же зло пнул кота.
Славомир с братом клали ложки у себя наверху. Судьба вождя ходит отдельно, не для наших простых глаз. Велета подбежала к ним спрашивать, и оба ответили, мол, всё хорошо. На их месте я тоже соврала бы, даже если бы в точности знала, что дедушке уже недолго ждать меня за чертой.
Пушистые кудри Велеты легко сохли после мытья, но банный дух она еле переносила — голова кругом бежала, сердце выпрыгивало. Я наоборот: хоть кого могла пересидеть в самом жару, зато косищу сушить — мука и скука.
В этот раз Банник ничем нас не обидел. Не обварил, не напугал. Мы оставили ему доброго пару, свежий веничек и лохань чистой воды. Я свела Велету наверх, уложила, блаженную и разомлевшую, и пошла в дружинную избу чесать волосы перед огнём. Села, вытянула босые ноги к теплу очага, вынула беленький костяной гребешок, простой, короткозубый и крепкий.
Он один жил у меня долго, другие, красивые, все скоро ломались.
Наверное, здесь никогда раньше не было, чтобы девка ходила не в услужение и не в гости, чтобы садилась, как у себя дома, и расплетала косу сушить. Я была дома. Во всяком случае, не топтала порога, ожидая, пока пригласят. И видеть не видела мужей и ребят, сразу начавших подмигивать и шутить. Им, славным, мимо девки что мимо гороха — пройти да не цапнуть!.. Я давно это поняла и не обращала внимания. Я смотрела в огонь. Про меня забудут ещё прежде, чем коса высохнет до половины.
Я чесала волосы и думала, что вместо моей руки здесь могла быть другая. В два раза шире и в три раза сильней. Только она не стала бы дёргать гребень, как это делала я. Да и космы упрямые под нею сами легли бы волосок к волоску, шелковиночка к шелковиночке. В утро замужества косу срезают чуть-чуть пониже затылка, особенно если девчонка сбежала с ладой из дому, — нести отцу-матери в доказательство, в освящение нового родства. Ой, как же захолодит мой затылок острое лезвие в любимой руке… А может, коса моя приглянется Тому, кого я всегда жду, он оставит её и будет сам плести-расплетать, пускать пальцы в русую гущину… всё равно её некуда нести срезанную, стянутую у корешка…
Было мне печально и сладко. Я в самом деле крепко задумалась и не заметила, как поднялся Блуд и шагнул вдоль лавки ко мне.
— Пойдём! — сказал он намеренно громко. — Давно что-то я красивых девок не целовал!
Я рассказывала, как мы с ним схлестнулись. Он не простил меня, язвил то и дело, но в доме, при людях, при очажном огне не ждут пакости и от врага, Я вскинула голову, потому что он собрался взять меня за плечо. Я помню, как трепыхнулись во мне изумление и обида. Нет, не страх. Бояться его, ещё не хватало. Просто Блуд застал меня над добрыми мыслями, когда душа размягчается и опускает щит наземь и злые слова, от которых бы отмахнуться, втыкаются, что ножи в бок без кольчуги.
Посмей он тронуть меня, я бы не пощадила. Но заступа явилась нежданная, непрошенная: Славомир подошёл сзади и взял Блуда за шиворот и за штаны. Он был силён! Поднял взрослого парня, словно щенка, напрудившего лужу на мытом полу… и под начавшийся хохот швырнул из избы вон. Блуд руками взмахнуть не успел. Дверь за ним бухнула. Во влазне упало что-то, покатилось со стуком…
Надобно молвить, хохот мужчин очень мне не понравился. Не из-за Блуда — жалеть его я и не думала, хотя, конечно, что-то свербило. Я просто решила: а ну Славомир сейчас встанет передо мною и повторит те же слова?.. Так ли ринул бы молодца, досадившего иной девке, не мне?.. И нет на него укорота, кроме вождя, а вождь ему брат.
Вот когда я, дурища, как следует поняла, что вовек не стану здесь равной, никого не заставлю забыть о естестве. Всё это давно должно было случиться. И будет теперь повторяться, пока я в конце концов с кем-нибудь не пойду. А чего ещё ждать? В этом воинском доме не будет с меня даже самого малого проку, одна алчба и раздор. Может быть, потому воевода и не хотел меня принимать. И правильно делал. Вот родилась бы я дочерью Хагена или Плотицы… да и то, Плотица не вождь…
Славомир шагнул мимо меня, едва посмотрев. Он усмехался, однако, по-моему, больше затем, чтоб спрятать досаду. Может, и в самом деле не стоило так уж казнить речистого Блуда. Однако вылитого не поднимешь. Да варяг и не собирался.
Я провела гребнем ещё раз или два, но руку что-то держало, волосы путались. Лавка была жёсткой, очаг немилосердно дымил. Я дождалась, чтобы глядело поменьше народу, смотала косищу, тихонько встала и вышла.
Во влазне старая Арва недоуменно обнюхивала на полу пятно размазанной крови… Я подумала, как это новогородца метнуло лицом по твёрдым доскам, и внутри что-то поёжилось. Уязвимая девка, я никак не могла бросить обычай примеривать чужие шишки к себе. Арва подошла к внешней двери, оглянулась и нерешительно вильнула хвостом. Я собиралась поболтать немного с Велетой, досушить косу и лечь. Но было очень похоже, что в горнице мне будет так же тошно, как и внизу. Я убрала ногу со всхода. Нашла на гвозде просторный войлочный плащ, подарок наставника. Бросила на плечи, взяла псицу за ошейник и выглянула наружу, в сырые оттепельные сумерки.
Через двор к дому брёл один из двоих сторожей. Длиннополая шуба, подмокшая снизу, хлюпала по скользкому снегу. Я спросила его, не видел ли Блуда. Оказалось, Блуд только что ушёл за ворота босой и на нетвёрдых ногах. Отрок шёл об этом сказать, так что, наверное, всё устроилось бы без меня, но судьба судила иначе, и я до сих пор за это ей благодарна.
Арва по-галатски значило Быстрая. Может, когда-то она в самом деле бегала быстро, но ныне в кривых старческих лапах совсем не было прыти. Следы вели к берегу. Я представила чёрную прорубь и медленно лопавшиеся пузыри и закричала на Арву, понукая бежать хотя немножко быстрей. Блуд выбрал для спуска крутую обледенелую тропку. Стоило нам шагнуть, и тупые когти не удержали, сука взвизгнула и поехала вниз, потянув с собою меня.
Новогородец сидел под обрывом, привалясь к холодному боку земли и безвольно вытянув ноги… Позже я так и не спросила его, к проруби он шёл или нет. Да он бы и не сказал.
— Блуд! — позвала я, почему-то робея. Арва поднялась первая и побежала к нему, я за ней. Я нагнулась. У Блуда дрожали крепко закушенные губы, а из-под век по щекам пролегли две мокрые дорожки. Я помнила, как он прибежал к нам в Нета-дун. Он не забоялся Плотицы и даже Мстивоя. Когда плачет такой отчаянный забияка, тут не придумаешь, что и сказать.
— Не сиди, застудишься!
Он сжал кулаки и отвернулся. Он чуть не застонал, когда Арва облизала ему лицо, а я накинула плащ.
— Пошли-ка домой, — сказала я дружелюбно. — Ну его, Славомира, не видел ты, как он Яруна учил. Что уж из-за него теперь!..
Блуд открыл вдруг глаза — в глазах была звериная мука.
— Умру, — еле выговорил он сквозь зубы. — Гляди вот…
Рванул костлявой рукой, до груди вскинул рубаху. Поймал мою пятерню, положил себе на живот, придавил… и сырой холод пополз по мне, добираясь до сердца! Там, в живой глубине, под тонкой плёночкой плоти, под нежной молодой кожей сидело что-то… чужое. Сидело, раскинув мерзкие щупальца, тугое, распухшее… и сосало Блуда, точно паук несчастную муху. Он уже смертельно больным пришёл сюда в Нета-дун. И пытался выбить клин клином, но не совладал.
— Червь во мне, — сказал Блуд задыхаясь. — Нутро выгрыз, кровью хожу… Поем что, извергну… хотел лета дождаться…
Мой побратим ещё мог иногда поплакаться мне, но чтобы Блуд!.. Значит, совсем источила лютая хворь, если рухнула даже гордость, способная долго держать вместе душу и тело. Блуд надеялся погибнуть в бою, от руки честных врагов — и за такого вождя, чтоб не жалко было и жизни… а привела доля заживо сгнить от червя, выевшего нутро. Захочешь выдумать хуже, не сразу получится.
Теперь я понимаю — он всё-таки не пожаловался бы мужчине. Не зря у последнего края зовут давно умершую мать. Я принялась уговаривать Блуда подняться, манила назад, в тепло, в дружинную избу. Я даже поцеловала его раз или два. Белёна когда-то хвасталась мне, нецелованной, плела разные небылицы о сладкой истоме и замирании сердца. Наверное, это были совсем другие поцелуи. Потом я пригрозила Блуду — не встанет, возьму на руки и отнесу. И отнесла бы, такую кожу да кости. Вот Славомира больного я б точно с места не сдвинула. Что помогло, уж и не знаю. Блуд наконец поднялся и закрыл глаза, как в полусне, я обхватила его, шаткого, поперёк тела, повела по тропке наверх.
