5
У дома своего сожителя Молчуна девка Улита остановилась, взглянула на Рамона и сказала:
– Здесь мы расстанемся.
– Расстанемся? – Брови красавчика толмача дрогнули. – Сударыня, неужто вы не позволите мне войти в ваш дом?
– Видишь ли… – Улита положила иноземцу руку на грудь и улыбнулась. – Я живу с братом. А он очень не любит, когда я привожу в дом парней.
– Парней? Милая моя, но больше не будет никаких парней. Я войду в этот дом как ваш жених. Я хочу породниться с вашим братом, и прямо скажу ему об этом.
Улита улыбнулась и покачала головой.
– Не сейчас, Рамон. Дай мне время рассказать все брату и приучить его к этой мысли. Я не хочу, чтобы вы поссорились.
Рамон поймал ее руки и поднес их к своим губам.
– Милая… – Он коснулся губами ее пальцев. – Когда же мы увидимся снова?
– Завтра, – ответила Улита.
– Где?
– В кружале у Озара.
– В «Трех бурундуках»?
– Да.
– Хорошо. Я буду ждать вас в кружале. Но знайте, сударыня, если вы не придете, мое сердце будет разбито.
– Я приду, Рамон. Приду. Обещаю.
Она хотела отстраниться, но Рамон удержал ее руки.
– Один поцелуй, – попросил он умоляющим голосом. – Один ваш поцелуй, и я стану самым счастливым мужчиной на земле.
Улита тихо засмеялась.
– Не думала, что на земле бывают такие парни, как ты, Рамон. Ну, хорошо. Если это и правда сделает тебя счастливым…
Она обняла смазливого толмача и крепко поцеловала его в губы.
– О, Диана, богов чаровница… – восторженно выдохнул он. – Как же я счастлив!
И вдруг по лицу Рамона, освещенному светом смоляного факела, пробежала тень.
– Donna Mia! – воскликнул он. – Я совсем забыл про вашего обидчика! Назовите мне его имя, и я расквитаюсь с ним!
– Это вполне может подождать до завтра, – сказала Улита и высвободила руки. – Мне пора, Рамон. До завтра.
– До завтра!
Улита повернулась, стукнула калиткой и скрылась во дворе.
Несколько секунд толмач стоял молча, вглядываясь в тускло освещенные окна дома. Потом пробормотал:
– Она само очарованье. Как низко должен пасть человек, чтобы обидеть такого ангела. Господь, помоги мне расправиться с ее обидчиком. Клянусь святым крестом, завтра же я отправлю его к тебе и надеюсь, что и на небесах он получит то, что заслужил.
Когда белый чародей окликнул Хлопушу, верзила от неожиданности оцепенел.
– Хлопуша! – повторил Пастырь своим властным, спокойным и добрым голосом. – Ты меня слышишь?
– Да… – промямлил парень, сжимая в руке топор, которым только что колол дрова. – Слышу, отче.
Белый чародей окинул рослую, широкоплечую фигуру Хлопуши задумчивым взглядом и сказал:
– Ты, я вижу, парень здоровый. Не надоело тебе таскать помои да рубить дрова?
Хлопуша неуверенно повел плечами.
– Ты сам говорил, отче, что всякий труд хорош, коли делается на благо общины.
– Ты прав, – спокойно согласился Пастырь. – Но Господь дал тебе крепкие руки и широкие плечи не для того, чтобы ты бегал с ведрами к вонючему оврагу. Есть у меня для тебя другое задание, парень.
Верзила сглотнул слюну и взволнованно пообещал:
– Я сделаю все, что ты велишь, отче.
– Это само собой, – кивнул белый чародей. – Дело вот в чем. Ты, конечно, знаешь, что человек, которого кличут Вичкутом Шкуродером, стал недавно членом нашей общины?
– Знаю.
– Вичкут Шкуродер был разбойником и грабил со своей шайкой купцов ради личной прибыли. Знаешь об этом?
– Как не знать. Вичкут Шкуродер – самый известный разбойник в нашей округе. Купцы назначили за его голову богатую награду.
– Так было до недавних пор. Но теперь Вичкут не разбойник. Он – такой же воин Божий, как я. И ему нужны крепкие парни. Такие, как ты, Хлопуша. Так как, пойдешь к Шкуродеру в ватагу?
– Так ведь он…
– Что? – прищурился чародей.
Хлопуша стушевался.
– Должно быть, все это чушь и пустая болтовня, но я слышал, что Вичкут по сию пору проливает людскую кровь.
Пастырь посмотрел на Хлопушу взглядом прямым и спокойным и произнес своим удивительным голосом:
– Ради великой цели и кровь пролить не жалко, сын мой. Если бы твой друг угодил в медвежий капкан, а за вами по пятам неслись волколаки – нешто ты не отрезал бы другу ногу, чтобы помочь ему выбраться и спастись?
– Отрезал бы, – согласился Хлопуша.
Белый чародей улыбнулся:
– Вичкут делает то же самое. Легче ослу протиснуться сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в царствие Божие. Вичкут со своей ватагой помогает купцам очистить их алчные души.
– Что ж… – Хлопуша нахмурился. – Ежели это благая цель…
– Это благая цель, – заверил его Пастырь. – Но если ты сомневаешься, давай обратимся к Господу. Хочешь ли ты этого?
Верзила заморгал.
– Я… никогда прежде не разговаривал с богом, – вымолвил он.
– И вряд ли захочешь впредь, – усмехнулся Пастырь. – Но сейчас мы обратимся прямо к нему.
Хлопуша не успел на это ничего сказать, потому что Пастырь выпрямился, прикрыл глаза и вдруг заговорил – негромко, густо, монотонно и страшно:
– Господь мой, Иисус, к тебе обращаюсь я, недостойный раб и воин твой, прозванный Пастырем. Здесь, передо мной, стоит человек по имени Хлопуша. Я хочу послать его к Вичкуту, который проливает кровь за-ради славы Твоей. Благое ли это дело? Угодное ли тебе?
Прошла секунда. Другая. И вдруг громоподобный голос ответил, да так громко, что Хлопуша застонал от боли и поспешно зажал уши ладонями:
– СИЕ БЛАГОЕ ДЕЛО И УГОДНОЕ МНЕ!
Пастырь открыл глаза и посмотрел на Хлопушу своими светлыми, добрыми глазами.
– Ну вот, – сказал он. – Теперь ты и сам это слышал. Ступай к Вичкуту, в дом Игната Полея, и не подведи меня. Ежели он скажет тебе пролить кровь – проливай не задумываясь. Я на тебя надеюсь, сын мой. Я на тебя надеюсь.
* * *
Ох и нехорошо было на сердце у Хлопуши, когда он шагал к дому Игната Полея. Да еще и проклятое небо – темное, сумеречное, было обложено тучами, и тучи эти давили на Хлопушу тяжелее, чем давили бы три пудовых мешка, взваленных ему на горб.
Стоило верзиле закрыть глаза, как он тут же видел перед собой объятого пламенем Уголька. Остальные общинники об сем не шептались, а ежели шептались, то тут же начинали винить бедного Уголька во всех смертных грехах. А у Хлопуши ком подкатывал к горлу, когда он об этом думал. Уголек ведь не собирался делать ничего плохого. Он просто хотел уйти. За что же Господь так жестоко наказал его?
К горестным мыслям об Угольке все время примешивалась и другая, не менее горестная мысль, – о жратве.
«Дурак ты, парень, – ругал себя Хлопуша. – С тобой сам Господь говорил, а ты все про жареного цыпленка. Ни стыда у тебя, ни совести».
