Хоп! Сыч зажал в кулак всю нижнюю часть лица стангрева, чтобы тот не вздумал плеваться. Другой рукой он крепко держал стангревские космы. Худющие перебинтованные пальцы вцепились в волосатое запястье. Поверх них затравленно сверкали глаза.
Ну и зрелище. Я поспешно наполнила кружку и процедура повторилась. На этот раз больной сражался не так отчаянно. Альсатра — крепкое вино, и бродяге нашему немного было нужно. Он зажмурился и длинно втянул носом воздух. Получился звучный, жалобный всхлип.
Сыч выпустил свою жертву. Стангрев откинулся на подушку, закрыв ладонями лицо. Локти, острые как колья, уставились в потолок.
— М-м-м… — застонал стангрев, — Такенаунен, такенаунен, такенаунен…
— Че? — Сыч скривился. — Э, опять свою шарманку про трупы завел.
— Какие-такие трупы?
— Да он все время повторяет. Ну, вроде как на найлерте… того, похоже. Сама вон послушай. Эй, ты, козявка! Таген… как там дальше?
Забинтованные пальцы раздвинулись. Показались глаза — черные, мокрые, как две только что посаженные чернильные кляксы.
— Такенаунен… — прошептал стангрев и вдруг расхохотался. Смех был ужасный, рыдающий, истерический. У меня волосы дыбом встали. Я снова схватилась за кружку.
— Сыч, напои его. Напои допьяна. Нельзя же так… сумасшедший дом какой-то…
Бац! У Сыча были свои методы. Бац!
Хохот прекратился. Стангрев схватился за горящую щеку.
— Пей, козявка. Пей, а то еще схлопочешь.
Выпил покорно.
— То-то. А то взял моду — не слушаться. Истерики закатывать, кусаться. Я те покусаюсь!
— Ик! — сказал стангрев. Поднял брови, удивленно поглядел на нас. И снова: — Ик!
— Полегче тебе? — Я наклонилась. — Отпустило?
Он смотрел на меня, как испуганное животное. Я сунула ему под нос очередную порцию.
— Ну-ка, еще выпей. Вот хорошо. Вот умничка.
Он обеими руками принял кружку. Выпил сам, ни я, ни Сыч пальцем к нему не притронулись. Вернул мне пустую кружку, буркнул что-то по-своему и зашмыгал носом.
— Теперь ложись. Давай-ка я тебя укрою. Вот хорошо. Просто замечательно. Спи, дорогуша. Спи, мотылек.
Стангрева развезло. Он моргал, икал и шмыгал носом, пока Сыч, со свойственной ему прямолинейностью, не вытащил из кармана тряпицу и не заставил его высморкаться.
Я отодвинула одеяло и села на край постели.
— Высокое Небо… Что нам теперь делать, Сыч? Сторожить его?
— Выходит, так. К-козявка неблагодарная. Сторожить тебя будем, слыхал?
Сыч сгреб с табурета баночки и флаконы, свалил их на полку, а сам плюхнулся на табурет. Бутыль с арварановкой утвердилась у него на коленях.
— Такенаунен, ик! — пробормотал стангрев, поглядел на меня и пьяно, расслабленно ухмыльнулся.
Как я и ожидала, ухмылка вышла впечатляющей. Я вымученно улыбнулась в ответ.
— Слышь, — сказал Сыч, понизив тон, — Ты б тоже — того. Хлебнула, что там у тебя во фляге. Руки — вишь, дрожат.
— Нет-нет. Это — альсатра. Для него. Такое вино нельзя просто так изводить.
— Ну, давай тогда — арварановки. Для успокоения души. Оч-чень способствует. А, барышня? Можа, разбавить тебе?
— Ну, нет. В смысле, не надо разбавлять.
Я храбро забрала у него бутыль, отвернула пробку и хлебнула прямо из горла. В чем был особый кураж — мне хотелось показать тилу-дикарю, что я не просто фифа городская. И мне не нравилось, что он называет меня «барышня». В том, как он это произносил, слышалось пренебрежение, этакая плебейская гордость.
Мне удалось не раскашляться, но на глаза тут же навернулись слезы. Жаль, я прежде не тренировалась в глотании углей.
— Эк ты лихо, — уважил Сыч.
Забрал у меня бутыль и тоже основательно приложился. Стангрев ворочал глазами над краем одеяла. Когда Сыч крякнул и вытер ладонью усы, он хихикнул и что-то пробормотал.
— Че? — подмигнул Сыч, — И ты хочешь, парень? Эй, барышня, есть там у тебя че во фляге?
— Меня, между прочим, зовут Альса, — строго заявила я, протянула стангреву флягу, он выпростал из-под одеяла руки и взял ее.
Пока я искала кружку, больной присосался к горлышку.
— Ты гляди, — умилился Сыч, — Прям дите с соской.
Да уж, стангреву кружка не понадобилась. Оторвавшись от фляги, он одарил нас с Сычом саблезубой улыбкой и произнес длинную фразу, в которой два или три раза повторялись все те же «такенаунен».
— Дались тебе эти трупы, — пробурчал Сыч.
Он приложился к бутыли и, не глядя, протянул ее мне. Таким свойским жестом, словно мы уже не раз сидели в тесной компании, распивая арварановку. Поэтому я тоже глотнула.
Едкая жидкость даже показалась мне приятной. От тепла, скопившегося в комнате, и от алкоголя стало жарко, но это тоже было приятно. Внутри что-то оттаивало, успокаивалось.
Стангрев повозился, устраиваясь поудобнее. Приподнялся на локте, подпер голову кулаком. Флягу он нежно прижимал к груди. Сыч, такой домашний и уютный, сказал ему:
— Ты дурак. Потому что молодой. Я тоже по молодости дурил — страшно вспомнить. Некому было сказать: «Дурак ты, Сыч, вот все у тя и наперекосяк». А таперича я умный… Хм. В общем, слушаться меня будешь. Понял?
Стангрев кивнул.
— Так-то. И никаких побегов, понял?
— Айе ларк такенаун, — ответил ему стангрев. — Айе тамларк такенауна, — сказал он мне.
И занялся флягой.
Мы с Сычом уставились друг на друга.
— Похоже, он обозвал нас трупами, — Сыч почесал нос.
— С чего ты взял?
— Кастанга знает, с чего. Похоже. Эй, парень. Аре лау таген?
Это был старый найлерт. «Я — труп?» — спросил Сыч. Стангрев посмотрел озадаченно, качнул головой и мягко поправил:
— Ире айе такенаун.
— Ты — трупо… чего?! — Сыч вдруг вспылил: — Тмар этхон! Ллуа тмар этхон!
Стангрев засмеялся.
Я всполошилась.
— Вы оба… Эй, вы оба? Вы понимаете друг друга? Это что, действительно старый найлерт? Э-э… — я лихорадочно вспоминала правила грамматики, но в голову лезли исключительно строки из древних найларских саг. Я принялась кособоко строить предложение из того, что было под рукой: — Славный отрок, обрати взор свой на ничтожного… на ничтожную… черт, на меня! И поведай…
Вытаращив глаза, стангрев следил за моими мучениями. Он даже про флягу забыл.
— Поведай боль сердца твоего, — вещала я, — ибо… мое желание есть облегчить страдания твои. Ведомо ли тебе… Нет, навеки ли сомкнулись уста твои… Услышу ли я отклик и узрю ли… О Господи!
— Погоди, — оживился Сыч. Он облизнулся, вздохнул поглубже и заговорил на старом найлерте: — Закон гостеприимства. Ты нарушил. Гость под крышей моей. Десницу мою надкусил… То есть, прокусил. Причину знать желаю. Дабы свидетельствовать за тебя пред богами.
