- Посмотри сам, кого ты доставил, - кивнул человечек в сторону.
Шаман обернулся. Перед ним, издевательски кудахтая, прыгал ощипанный петух.
- Это ложь! - возмутился пам. - Слуги Зарини подменили мою добычу. Я честен перед богиней. Пусть Сорни-Най спросит у Перы и его подручных, куда они дели белого лебедя.
- Дрянной же ты пам, если не можешь отличить светлую душу от лили хеллехолас, - ощерился человечек и захлопнул калитку перед клювом сокола.
Тот взъярился, захлопал крыльями и взлетел на остроконечное бревно тына.
- Я не вернусь без обещанной награды, - закричал он. - Пусть богиня сама выйдет ко мне.
- Зарини рожает. Она не может выйти к тебе, - хмуро отозвался человечек, с кряхтением поднимаясь по высоким ступенькам деревянной лестницы.
Но тут раздался жуткий вопль, и маленький слуга замер, подняв голову к двери. На некоторое время повисла тишина. Кулькатли хотел было подлететь к окошку, чтобы заглянуть внутрь, но дверь сама распахнулась, и на пороге предстала Сорни-Най. В руках она держала младенца, завёрнутого в дорогие ткани.
- Сын, - донёсся до уха шамана её растерянный голос. - Сын, а не дочь!
Человечек неотрывно смотрел на неё. Богиня медленно обернулась, подняла голову и, встретившись взглядом с шаманом, горько вымолвила:
- Так вот какую душу ты мне принёс. Глупый слабый человечишка. Крестос обвёл тебя вокруг пальца, подсунул гниль вместо серебра, а ты и не заметил. Но ещё хуже то, что через тебя эта зараза проникла в мир богов. Ты видишь, кого породило моё чрево? - она протянула ему ребёнка.
- Это не моя вина, - пробормотал сокол. - Я сделал всё как ты просила. Откуда мне было знать, что лебедь - это лили хеллехолас[51]? Мы, люди, не зрим так глубоко, как вы, боги. Нам нужны помощники и защитники.
- Ты не выполнил моего поручения, - сказала непреклонная богиня. - Убирайся обратно в свой мир. Я не буду помогать Югре. - Она посмотрела на сына и вдруг с какой-то материнской теплотой прижала его головёнку к своей щеке. Глаза её затуманились, лицо смягчилось, прядь длинных русых волос упала ребёнку на плечо. Смущённый этой странной переменой, сокол спорхнул с дома, пробил толщу облаков и устремился к земле.
Пляски утихли. Люди стояли недвижимо, словно истуканы, немо таращась на замершего пама. Слышался треск костра и тяжёлое дыхание воинов. Унху со старейшинами взирал на своего шамана, ожидая, что он скажет. На деревянные головы идолов ложились отблески лунного света.
Кулькатли обвёл всех сумрачным взором.
- Я виделся с Сорни-Най, - проговорил он. - Она говорила со мной и открыла великую тайну. Но тайна эта не предназначена для чужих ушей.
Унху тяжёло поднялся, поморгал, сбрасывая мухоморное помрачение. Его немного шатало, ноги подгибались; чтобы не упасть, он опёрся о плечо сидевшего рядом старейшины.
- Пойдём в мой дом, Кулькатли, - прохрипел вождь. - Там ты передашь мне волю богини.
Они направились к избе кана. Воин в костяном доспехе, стороживший ворота, постучал копьём по створам. С той стороны послышался звук отодвигаемого засова, и ворота медленно открылись, пропуская властелинов Югорской земли. Унху, убыстрив шаг, обогнал шамана, поднялся на крыльцо и открыл дверь. Пропустил внутрь пама, затем вошёл сам и лениво крикнул кому-то:
- Угощенье для нашего гостя. Быстро!
Из глубины терема послышался топот и приглушённые голоса. Кан опустился на лавку, тяжёло посмотрел на шамана. Кулькатли тоже присел на стоявший рядом чурбан, положил руки со сжатыми кулаками на колени. Вождь молчал, и пам молчал тоже. Наконец, Кулькатли обронил:
- Не понравится тебе сказанное богиней, кан.
Тот опять промолчал. Набежали слуги, расставили на столе какие-то яства в больших медных блюдах и исчезли, а шаман всё так же молчал и неотрывно глядел на вождя. Наконец, разлепил серые губы и промолвил, явно через силу:
- Богиня не будет нам помогать.
Унху вздохнул.
- Почему?
- Потому что... Крестос уже пришёл к нам, и нет от него спасения.
- Какой Крестос?
- Русский бог.
- А что же наши боги? Неужто они бросят нас в беде?
- Они... не могут справиться с ним, - тихо ответил шаман, опуская глаза.
- Как так? - удивился кан.
Слова Кулькатли были столь необычайны, что трудно было поверить в них. Искони Югру охраняли её боги, никто не мог одолеть их. Югорцы были горды своей свободой и не могли представить, что когда-нибудь потеряют её. А потому признание шамана не столько устрашило, сколько изумило правителя.
- Разве наши жертвы духам были скудны? - спросил он. - За что они прогневались на нас?
- Дело не в жертвах. Просто... меняются времена. И никто, даже боги, не могут противостоять этому. Такова судьба.
Унху помолчал, скребя ногтями подбородок. Затем вдруг усмехнулся.
- Не ждал я от тебя таких слов, пам. Ты удивил меня. Но я долго живу на свете и не привык верить всему, что говорят. Сдаётся мне, это не Зарини, а другие хонтуи подбили тебя на обман. Они хотят, чтобы я сдался руси. Но этого не будет. А тебя за твой ядовитый язык я накажу. - Он устремил пытливый взгляд на шамана, но тот даже не шелохнулся.
- Уходи, пам, - приказал Унху, поднимаясь. - Я подумаю, что сделать с тобою.
Кулькатли тяжело встал и зашаркал к двери. Кан смотрел ему вслед, подмываемый желанием швырнуть чем-нибудь в спину. Сжимая и разжимая кулаки, он скрипел зубами, сопел, но всё же сдержался. Пам вышел, тихонько прикрыв дверь, и лишь тогда хонтуй схватил блюдо и с силой запустил его в бревенчатую стену.
- Недоноски, - прошипел он. - Мерзавцы. Убил бы всех. Р-раздавил бы как червей...
Унху держался ещё два дня. А потом к руси пришло подкрепление. Вернулись ушкуйники, что ходили громить югорских князьков. Кан этого не знал, и решил, что к новгородцам прибыли ратники с той стороны хребта. Глядя на далеко растянувшуюся змею санного каравана, что выдвигалась из елового перелеска на западе, Унху мысленно ругал всех хонтуев и проклинал русских богов. Предчувствие беды вплотную подступило к нему и вцепилось в глотку ледяной рукой.
Пришельцы были грязные, отощавшие, изнуренные долгой дорогой; сидя на нартах, они угрюмо озирались, как будто совсем не радовались воссоединению с земляками. Измученные олени уныло тянули нарты с поклажей, всем своим обликом походя на старых, хотя и упрямых доходяг-труповозов.
На третьих от головы обоза нартах лежал человек, накрытый лосиными и медвежьими шкурами. Пожелтевшее лицо его походило на старый пергамент, борода тряпкой висела на исхудавшем лице, а меж варежек и рукавов виднелись костлявые запястья. Трудно было узнать в этом иссечённом болезнью страдальце лихого предводителя ушкуйников. Завидев высыпавших навстречу воев, он приподнялся на локте, проскрипел злым голосом: "Ну что, ратнички, не ждали?". Удивлённый гул был ему ответом.
- Никак Буслай? - послышались осторожные голоса. - Чем же это его подсушило? Ни дать ни взять - анахорет из пустыни: кожа да кости.
Впрочем, товарищи его по отряду выглядели не лучше. У многих выступили на лицах багрово-синюшные пятна - признак обморожения; одежда светила дырами, сапоги и кумыши были подвязаны снизу верёвками, удерживая подошву. Оружие грудами лежало на нартах, словно мягкая рухлядь - без всякого порядка. Лишь несколько воевсохранили при себе колчаны и луки.
Над холмом разнеслись ликующие голоса, зазвучал смех; челядины бросились навстречу обозу, чтоб побыстрее распрячь оленей. Ушкуйники грудью встали на их пути, не подпуская к скотине - боялись за добро.
- Без вас, смердов, управимся. Идите лучше боярам зады подтирайте.
Ядрей вышел из шатра, подождал, пока передние нарты доберутся до крайнего чума, неспешно направился к вожаку.
- Ты что это как князь развалился? - весело крикнул он Буслаю. - Никак рану получил?
Сотник не ответил. Нарты его медленно карабкались по склону, чуть покачиваясь на рытвинах. Он подозрительно оглядывал местность и молчал.
- Пермяк наш не прибегал сюда? - спросил он воеводу, когда они поравнялись.
- А должен был? - сказал Ядрей, берясь за оглоблю.
- Удрал он. Старуху-югорку зарезал, и удрал.
- Что за старуха?
- Знахарка. Меня с того света вытащила.
- За что ж он так люто?
- Спроси его.
- Как же тебя подранили-то?
- Стрелу поймал на луговине.
