Вестания проверила дверь туалетной кабинки, та была незаперта и внутри точно никого не было. Вдруг ей показалось, что она увидела какое-то движение краем левого глаза. Словно кто-то задел серую занавесь её бокового зрения. Она подошла к двери, ведущей в тамбур, и открыла её.
Ледяной воздух ударил в лицо. Грохот колёс оказался оглушительно громким, сквозь щели на дверях состава влетал снег и оседал на стенках тамбура. Посреди этой сцены спиной к ней стоял Асфодель. Его белые кудри дрожали от влетавших сюда порывов ветра.
— Эй! Пойдём назад, — попыталась окликнуть его Вестания, как на её глазах произошла сцена, которую она так и не сумела объяснить.
Мальчик обернулся к ней одной головой. Серые глаза вновь посмотрели куда-то мимо, насквозь. Его рука легла на ручку двери, ведущей в соседний тамбур. Она увидела, как он надавил на неё, желая и открыть и…
…пропал.
Просто по мановению ока Вестания оказалась в тамбуре одна. Она бросилась к двери, возле которой исчез Асфодель, опустила её, и дёрнула со всей силы. Ещё и ещё раз.
Дверь была заперта.
Глава VIII. Эхо
519 день после конца отсчёта
Последние дни Никто провёл в каком-то душном забвении. Началась странная бессонница, объяснения которой он сам так и не смог найти. Его начинало тошнить от того одиночества, в которое он превратил свою жизнь. Нужно было отыскать что-то, кого-то, кому он мог подарить будущее, только все люди, что попадались ему на глаза, лежали на самом дне смердящей ямы. В большей мере они нуждались в освобождении от мучений, чем в помощи.
Или это он сам терял связь с миром? Память с годами искрошилась, Никто плохо помнил какие-то обрывки своей жизни, которые, тем не менее, никак не умаляли его грехов. Что-то глубоко внутри — какой-то маленький червячок подгрызал стержень, на котором до сей поры покоилась его чистая совесть. Никто совершал много зла, но раньше это называлось работой, и несло ему оправдание. Теперь же нет ничего. Лицом к лицу с прошлым. Червяк лишал его смысла жизни, он назойливо внушал, что когда-то давно Никто сделал неверный выбор, и теперь мог лишь расплачиваться за него. Но уже слишком поздно. Потому что некоторые пятна нельзя отмыть. Он тот, кто он есть. Он тот, кем его сделали. Он тот, кого он ненавидел. Он Никто.
Прошлой ночью он попытался уснуть. Прилёг и сомкнул глаза минут на тридцать. Ему снился сон. Очень запутанный, лихорадочный, мучительно долгий. Единственное, что он запомнил из сна — он был уродливым чудовищем и жрал какую-то падаль. Из-за этого с самого утра во рту был привкус зловонной гнили, который Никто так и не сумел перебить. Больше он спать не пытался.
Проходя мимо вокзала, он метнул рассеянный взгляд на затворённые двери. Когда там отбыл последний экспресс «Восточный Вестник»? Что же они теперь будут делать, бедные, несчастные, торопящиеся куда-то людишки, куда денутся, как начнут проводить свои пустотелые дни? Раньше у них хотя бы было занятие — покупать билеты за бешеные деньги, компостировать их, просиживать на вокзале в ожидании, как обычно, опаздывающего состава, что заберёт их из одной беды и отвезёт в другую.
Всё равно все они находились между Сциллой и Харибдой. С той или с другой стороны, эти два чудовища всё равно останутся здесь. Первая тварь неистово нападает, поминутно хватая и унося души каждой из сотни своих голов; вторая затаилась рядом — пожирает тысячу за раз без разбора, раскрывая свою гигантскую пасть и заглатывая тонны воды вместе с кораблями. Они обе бессмертны, от них нет спасения, как нет спасения и от конца света. Рано или поздно они все канут в их утробах. Ведь мы уже там, — думал Никто. — На самом дне брюха.
Конец света для Никого наступил уже много лет назад. Он не чувствовал себя живым. Может, потому что он был давно мёртв. Очень давно и совершенно безнадёжно.
Как я здесь оказался? На привокзальной площади? И куда я шёл?
Он отказывался связывать своё нынешнее потерянное состояние с пагубным пристрастием к алкоголю и наркотикам. По большей части он почти не чувствовал себя живым из-за того, насколько сильно ему хотелось очутиться в цветастой пучине беспамятства. Его тянуло на Край, в место, которое представляло собой не дно, но саму глубину этой сточной канавы, потому что от дна можно было оттолкнуться ногами и попытаться всплыть. Глубина не знала пределов.
Мальчика нет, — подумал он с ледяным сожалением. Вернее, теперь его вакантное место занял старик лет шестидесяти. Он протягивал газеты прохожим, буквально подпихивал их под самые носы кириосов, но не выкрикивал ничего, сохранял тишину. Зря всё-таки… — рассеянно подумал Никто, но упустил эту мысль, не успел осмыслить её до конца, как она унеслась из его головы, словно снесённая прочь порывом бездушного ветра.
И тут его блуждающие глаза выхватили из шайки оборванных бродяг знакомое ему лицо. Девушка сидела прямо на ступеньках возле входа в вокзал, скрестив ноги, обутые в высокие сапоги. Один каблук был сломан, второй — длинной спицей погряз в сугробе. На ней был надет осенний плащ, как всегда, с глубоким вырезом декольте, на плечи наброшена рыжая горжетка, то ли лиса, то ли кошка.
Девушка выглядела скверно. Светлые волосы закрывали лицо, словно напрасно пытаясь скрыть два вызывающе ярких синяка — под левым глазом и на подбородке. В руках она держала бутылку дешёвого ципуро «Миф». На её щеках застыли чёрные ручейки макияжа.
Изголодавшийся зверь зарычал, оскалив кривые желтоватые клыки. Нет! Не сейчас, нет! — но зверь уже давно не слушал мужчину, он сам управлял им.
Словно споткнувшись на полном ходу, Никто прижался спиной к ближайшему фонарному столбу, так, чтобы его не было видно с места, где сидела девушка, от остальных прохожих он отвернулся, глядя в глубокий сугроб.
Что ты делаешь? Остановись! По пальцам рук проскользнула краткая дрожь. Такого не случалась с ним даже после выходных на Краю. В лицо мигом ударил жар, и Никто попытался совладать с ним, приложив замёрзшую, красную от холода руку к щеке. Лицо горело. Как сумасшедшее в груди стучало сердце. Ничего хорошего в этом состоянии нет, оно было ему знакомо. И он знал, что зверь попытается сделать. Трёхголовый монстр неистово рычал и пронзительно лаял. Нельзя! Нельзя! Но он уже почуял кровь. Вкус падали во рту вспыхнул ещё ярче.
У него мало вариантов. Либо подойти и увести её отсюда, либо пройти мимо. Он бы выбрал второй вариант, безопасный, тот, что выбирали все другие прохожие. Зачем ввязываться в чужие проблемы? Голос Диктатора же не предупредил их с утра, что им придётся поднимать из снега избитую и пьяную шлюху. Может, они бы согласились, если бы им дали время подумать. Они могли бы выйти из дома пораньше на двадцать минут; если остановят свой бег сейчас — непременно опоздают. Люди не привыкли соображать быстро: они окажутся на другом конце города, когда пожалеют о том, что не остановились и не помогли. И они миллион раз согласятся с тем, что окружающие стали злыми, что никто никому не помогает, будут сетовать на равнодушие в толпе. Беззаботное лицемерие, но их нельзя винить. Они просто люди. Бегут слишком быстро и думают слишком медленно.
Пройти мимо. Просто пройти мимо. Кто-то, да и остановится рано или поздно, кто-то поможет ей. Но не Никто. Слишком высок риск, больше нельзя. Это не он, это зверь.
Эти брошенные осколки разбитых скульптур. Мутное отражение людей. Никто продолжал смотреть в сугроб.
Сугроб, — попробовал он слово на вкус.
Глубокое, от него немели пальцы, в нём крылась смерть. Очень много снега и очень много этих бестолковых брошенных душонок на дне ямы. Кто их будет поднимать оттуда? Сугроб — это гроб для нищих. Очень скоро и её засыплет снегом, заметёт, оставит плохо различимый холмик. Они все останутся валяться там, припорошённые смертью, только та так и не явится за ними. Смерть спит где-то на перине среди белоснежных цветов. Для таких, как они, был только Никто.
