Никто, наконец, вошёл внутрь её квартиры, всё ещё не выпуская из рук мешок с углём, дрова и бумажный пакет с продуктами. Комнат было две: зал, за ним спальня. Кажется, Эхо всё же наврала насчёт мебели, её почти не оставалось, кроме старого глубокого кресла с красной обивкой и уже пустого книжного шкафа, явно приготовленного для следующей топки. Книги, около пятнадцати, были свалены на полу. Никто бросил на них рассеянный взгляд. В основном исторические романы. Интересно, читала ли их Эхо, или они достались ей от предыдущих жильцов? Скорее, второе, — решил Никто. В зале находился и камин. В своём выводе на счёт книг мужчина убедился, взглянув на кострище. Тысячестраничный том; обуглился так, что названия не прочитать. Никто развёл огонь в камине. Когда тот достаточно занялся, он сел в кресло, одиноко стоящее в центре пустой комнаты, провалившись в мягкую обивку. Только теперь он почувствовал, как сильно устал. Он не спал третий день, не мог уснуть, что-то внутри него бесконечно клокотало, лишая его возможности забыться. Сердце, казалось, хотело выпрыгнуть из рёбер, так, что он постоянно слышал его неумолкаемый стук каждый раз, когда пытался заснуть, лёжа в кровати. А ещё мысли. Эти грязные ужасные мысли, эти крысы, снующие по его разуму.
Возле ножки кресла Никто заметил бутылку ципуро. На дне ещё оставалось достаточно жидкости. Он поднял её и отпил пару глотков. Затем уставился на пляшущие языки огня, словно пытаясь угадать в них какие-то образы, предзнаменования о плачевном будущем.
Вдруг, Никто сам не понял, как это произошло, но он очнулся от лёгкой дрёмы, подкравшейся незаметно. Сколько я спал? Должно быть, недолго… огонь ещё горит, а в комнате уже стало тепло…
Он поднялся, подбросил в камин ещё несколько поленьев, затем решил, что пора заняться обедом. Эхо и собака находились в комнате, он не стал заходить к ним. Пусть спит.
На кухне было так же пусто, как и в зале. Вместо холодильника лишь нижний шкафчик под окном, там, где в его доме находилась батарея. Впрочем, внутри был лишь сырой сахар и пустая консервная банка из-под трески.
Он нашёл сковородку в единственном уцелевшем ящике под раковиной, там же было несколько кастрюль. Возле крана стоял масляный светильник. Лампы под потолком не было. Никто наполнил одну из кастрюль ржавой водой из-под крана. Чёрт! На Краю некоторые живут получше.
В кастрюлю он положил две банки с супом, чтобы разогреть их, на сковородку — четыре ломтя бекона и разбил несколько яиц. Всё это он сунул в камин.
Когда вода закипела, снял еду с огня. Посуды на кухне он не видел, поэтому поставил прямо на пол.
— Ладно, — произнёс он вслух, подошёл к затворённой двери в спальню, сначала хотел постучать, потом подумал, что Эхо без разницы, и вошёл в комнату. — Эхо, — позвал он негромко. — Я приготовил поесть, пойдём.
На его голос откликнулся пёс. Он выскочил из-под горы пледов и одеял и с пронзительным лаем подскочил к мужчине, но опять не осмелился подойти совсем близко. Девушка тяжело вздохнула, откинув края покрывал с головы, и взглянула на незнакомца усталым, измождённым взглядом.
— Ты, блин, кто? — спросила она всё тем же голосом.
— Я привёл тебя домой, — попытался оправдаться Никто.
— Гелиос! Замолчи уже, и так голова трещит! — прикрикнула она на дворнягу, но тот лишь сменил лай на утробное рычание. — Прости, он не любит мужчин, — сказала она сонно. — Я поэтому и не вожу сюда никого. Ты выпусти его в зал, пусть там посидит.
— Еда на полу, больше было некуда поставить, — сказал Никто, но пёс, кажется, уже учуял запах яичницы и выскочил из спальни.
— Да ладно, хрен с ней, он голодный. Я его не кормила давно… нечем было. Пусть поест.
— Отлично, — пробормотал Никто, выглянув в зал и заметив, как трёхпалый уплетает бекон, довольно фыркая и вздрагивая, опасаясь обжечься о горячую сковороду.
— Так жарко! — протянула Эхо блаженно. — Класс! Так хорошо было, только когда я сожгла кровать.
В крошечной комнате казалось даже ещё просторней, чем в остальном доме. Кроме настила из горы одеял и разбросанной одежды, не было ничего.
Эхо вдруг скинула с себя все пледы, подставив своё совершенно нагое тело под взгляд Никого.
— Иди ко мне, — произнесла она низким гортанным голосом, сильно отличавшимся от её обычного скрипящего тембра.
— Эхо… — растерянно проронил он.
— Ну же, — вновь поманила она его к себе.
— Эхо, я не могу… — протянул он, чувствуя, как внутри него три головы чудовища поссорились друг с другом.
Она поднялась и села, раздвинув ноги в неполном шпагате. Растрёпанные локоны волос вновь упали поверх уродливых следов ударов, которые должны были вскоре превратиться в синяки. Из-под чёрных пятен перемазанной туши и теней два голубых глаза томно взирали на него, а в них можно было прочесть целую бурю самых разносортных эмоций, в них скрывалась какая-то особая тайна, неподвластная даже простым женщинам, только жрицы любви знали её наизусть.
Никто вдруг подумал, что она, должно быть, всё равно что танцует некий древний танец, едва заметно приводя в напряжение свои мышцы, медленно и чувственно протягивая руку к нему навстречу и откидываясь торсом куда-то назад. В пасах её не было полноты движений, они все оставались какими-то неполными, незавершёнными, но из-за этого вызывали в нём очень странные, неведомые ранее чувства.
— Всё ты можешь, — прошептала она этим странным голосом, который начинал смущать Никого, в нём всё ещё скрывались и былая грубость, и выпитый ципуро, и сорванный голос. — А если не сможешь, то я смогу. Иди сюда.
Он нерешительно шагнул навстречу к Эхо, всё ещё колеблясь и медля.
— Я не хочу… Эхо, я не могу так.
Она поднялась к нему навстречу, медленно и нежно сжала рукой его подбородок и заставила наклониться к себе, так, что их лица оказались точно напротив друг друга. Никто заглянул в её лицо. Чёрные измазанные пятна с глаз перераставшие на щёки, как две мясистые пиявки. Словно художник переборщил с пастелью, пытаясь выделить глаза, а в итоге превратив всё её лицо лишь в два огромных голубых моря. Эхо относилась к худшему из возможных видов женщин — ей шли синяки.
Она поцеловала его, чувственно и страстно. Жар ударил в лицо, внутри что-то затрепетало, а дыхание застряло в напряжённых и, как никогда, раскалённых лёгких.
— Ты дрожишь, — прошептала она ему на ухо, — я чувствую.
— Эхо, — произнёс Никто, найдя в себе силы заговорить. — Можно я задам одно-единственное правило.
— Конечно, — промурлыкала она в ответ.
— Замолчи.
Она, никак не отреагировав на это заявление, не показав и тени недовольства, потянулась к нему с новой силой, увлекая на облака одеял. Их губы вновь сомкнулись в долгом поцелуе, она провела рукой по его лицу, ногти углубились в волосы, почёсывая его затылок. Затем Эхо оторвалась от него, плотно закрыла глаза и растянулась на кровати в сладкой неге, словно безысходно потерянная в тепле камина, распространившегося по всей квартире, в остывающей еде, что ждала их, в мужских руках, которые не били, а ласкали. Приоткрыв блестящие глаза, она взглянула на Никого, небрежно потянулась, спрятала руки за спиной, выгнулась всем телом по направлению к нему, подставив свою наготу под его взгляд, под его руки. Пухлые губы слегка приоткрылись, но с них не сорвалось ни одного слова. Лишь дыхание, раскалённое, пламенное, взволнованное. Никто хотел прикоснуться к ней, но боялся пробудить тем бушевавшего зверя. Трёхголовое чудовище свирепо рычало, натягивая ненадёжную цепь. Что было три ночи назад? Странные картины замелькали перед глазами, были ли они правдой, потерянными отголосками его жизни, забытой жизни, или всего лишь странными тревожными снами? Когда она молчала, она была намного более человечной, желанной, изъян её скрипучего голоса больше не портил внешнего впечатления, её гибкое змеиное туловище, волнительные изгибы тела, гладкий живот, пышная мягкая грудь с аккуратными сосками, бархатистая кожа, её стройные длинные ноги, округлые бёдра, она переставала выглядеть так, словно ей пользовались каждый день, она переставала быть продажной и грязной, даже пьяной. Только бесконечно красивой и, как никто другой, тёплой и живой.
