— Ну, Роберт! Ну, смотри у меня! — ворчал он уже тише.
Подойдя к повозке, он с трудом взобрался на свое место. Я не сводил с него взгляда. Тяжело вздохнув, он повернулся ко мне.
— Где ж ты такому научился?
По моим губам скользнула легкая усмешка.
— С мое по миру поброди — и не такому научишься! Сам то как? Цел?
— Да цел, вроде…
— Ну и хорошо. Я ведь нарочно тебя в стог закинул. Иначе бы так шлепнулся…
— Да, шарахнулся бы — не горюй. С моей-то тяжестью.
Внезапный порыв ветра всколыхнул конскую гриву, тронул мои пепельные локоны, и заставил перешептываться поля. Потянуло свежестью реки. Я блаженно засопел, и снова покосился на него.
— Ну теперь-то веришь мне?
Он снова пристально вцепился в меня глазами и сощурился.
— Не, и сейчас не верю!
— Отчего же?
Пудила в последний раз отряхнулся и покачал головой.
— Не кузнец ты! Хоть убей — не кузнец. Ни один кузнец на свете не мог бы так легко подбросить мастера Пудилу. Такое под силу лишь сказочным богатырям. Но не смертным мужам.
— Я не тот и не другой, — подчеркнул я.
— Так кто же? — ползли вверх его густые брови.
— Ты сам назвал меня Робертом.
— Но кто ты?
— Это неважно.
Пудила нахмурился, обиженно шмыгнул, и бойко стеганул Гриворыла.
— Ннооо, пшел уже!
И мы со скрипом тронулись дальше. Некоторое время он еще дулся и бурчал нечленораздельно, но я прекрасно слышал, ведь я слышу. Он бормотал о том, как всегда зарекался не брать с собой попутчиков. И как всегда пренебрегал зароком. Я только и делал, что виновато разводил руками, и простодушно улыбался, мол, я — не я. Но вскоре мы снова общались как прежде. Он уже откровенно восхищался моими атлетическими способностями, и допытывался, откуда они у меня. Я уклончиво отвечал, выдвигая туманные объяснения. Или откровенно лукавил, чтобы снова не изломить его примитивное хрупкое мышление. И мы весело коротали время.
А время ползло вместе с нами вдоль пыльной укатанной дороги, иссеченной множеством различных колес. Я видел эти следы своим внутренним взором, словно старые записи в огромной книге. Я видел, кто здесь ехал в прошлом году, я видел — что он вез. И столь четки оказались те воспоминания, что никакие дожди, снега и бури не смогли смыть вековечную память, въевшуюся в плотную толщу тракта. Время и воспоминания — два извечных спутника, бредущие неведомо куда. Уходит время, а с ним уходят и воспоминания. Чем дальше, тем туманнее они. Но есть один страж, что призван оберегать их. И имя ему память.
Я оглянулся. Теперь и наши следы вошли в историю этой дороги. Теперь и я оставил здесь свою запись. Жаль только — никто ее не может потом прочесть. Никто не наделен такими чувствами. По крайней мере, не встречал пока таких.
— Далеко еще до города? — спросил я, вглядываясь в голубеющую даль.
— Не очень, — отозвался Пудила. — Еще три деревеньки — и доехали. Ты поесть не желаешь?
— Нет, не желаю.
— Есть тебе побольше надо, — высказал он свое мнение. — А то вон как исхудал да побледнел.
— Ты еще скажи — чтобы сил больше было.
— Силы тебе не занимать. А вот вид приятный всегда нужен.
— Зачем? — насторожился я.
— Ну, дивчин соблазнять, — подмигнул кузнец. — Они румяных да крепких любят.
— Это поначалу. А когда понимают, что толку нет от такого?
— Всегда толк есть. Ты на меня глянь.
— Да, ладный ты мужик, Пудила. Но и ты посмотри на меня хорошенько. Посмотри. Видишь?
— Чего?
— Ну, ты сам только что произнес, мол я худой да страшный.
— Про страшного я не говорил, — бегло оправдался он.
— Но думал, — с легким вызовом добавил я. — Не бойся, я не обижусь. Потому как я действительно страшный. Но не потому, что уродился таким, а потому, что сам желаю таким быть.
— Зачем тебе? — не мог поверить он.
— Зачем? Да потому как я каждый раз себе и другим доказываю, что истинный лик — не внешний. Не то, что мы видим с первого взгляда, есть истина. Не те слова, что мы слышим от кого-то, есть правда. А лишь то, что стоит за ними. Те действия, которые искусно завуалированы словами. Тот разум, что таится за внешностью. И пусть я омерзителен, но я могу вскружить голову любой дивчине. Я знаю, как надлежит мне мыслить, чтобы ее желания разжечь.
— Ну ты и загнул! — развеселился Пудила. — Это все у вас в Заморье так девок охмуряют? Да… Нет, у нас проще. У нас кто румян да удал, тот и полюбится.
— Вот именно — удал, — согласился я. — А был бы я румян и привлекателен? Разве стало б то интересно. Все равно, что вооруженный до зубов рыцарь, укрытый надежным панцирем, выедет против жалкого крестьянина, у которого из оружия один лишь ухват.
— Ухваты разные бывают! — с видом знатока ввернул Пудила.
— Да не о том речь. Так вот, победа рыцаря гарантирована. И если выехал он силами мериться, то не равны те силы изначально. Тут и так ясно. Только равные силы могут мериться. А зачем мерить большое и маленькое. Это и так очевидно. Так и я. Я без брони. Я безоружен. Но я мыслю. И желаю. И хочу. У меня даже ухвата нет, но я побеждаю. Лишь воля моя — ключ к успеху.
— Ух, ну ты совсем утомил, — недовольно прогудел кузнец. — Ты, Роберт, хороший человек, хоть и странный. Но все одно — голову мне не морочь.
Я вздохнул и пожал плечами.
— Я же сказал, что тебе не по пути со мной, если выкрутасы мысленные тебе не по нраву.
Он тоже обреченно вздохнул.
— Да хоть и по нраву, так все одно я ничего в толк не возьму. А вот как панцирь добротный сладить — это я всегда рад потолковать. Раз сам кузнец, так расскажи чего-нибудь? Чего ты ковал там, в своем Заморье?
Я добродушно улыбнулся. И воззрился в прозрачно-голубую гладь.
— Счастье.
— Это как?
— Да все так же: тяжелым трудом, изо дня в день. Да только подобно оно твоему панцирю — призвано оберегать, но не вечно. Всегда даст трещину, и промнется в самый неподходящий момент.
— Так на то заплаты ввариваем, — напомнил Пудила. — А после для надежи проклепываем.
— Клепай — не клепай, а все без толку. Изначально надо замышлять крепкий и надежный панцирь. Все просчитать, продумать, железо грамотно просеять, расплавить, убрать шихту, сварить, отлить заготовку, отковать, вытянуть равномерно, придать форму. Закалить и в меру отпустить. А там уже и полируй себе, чернь да золото наводи, чекань, режь да трави. Это уже изыски. Можно и без них. Но с ними приятнее, ведь они — удел высокого мастерства. Тут уже высшее мастерство соперничает.
Он с глубоким уважением воззрился на меня.
— Хм, видать и вправду кузнецом был. А на мои панцири взглянуть не желаешь?
