— Н-да.
— Господа! — Обер-полицмейстер высунулся, спустив ногу на тротуар. — Хватит секретничать. Я, конечно, понимаю, специфика…
— Николай Федорович! — Тимаков приложил ладонь к груди. — Мы уже, уже!
Бодрым шагом он направился к Сагадееву, я же остановился у кровника, увязывающего мой багаж.
— Ну как?
— Да еще минут пять, — Майтус кивнул на стоящие вокруг него корзины, узлы и баулы. — Господин обер-полицмейстер как будто переселяться решили. Больше вашего набрали. Уж не знаю, поместится ли все.
— Ты не гунди, — я поймал от него конец веревки и закрепил ее внизу, продев в железное ухо. — Часть можно на крыше привязать.
— Можно-то можно…
Майтус со вздохом полез на приступку. Я подал ему один из баулов.
— Дальше сам, сам.
Тимаков с обер-полицмейстером уже устроились в салоне. Зажженая лампа бросала причудливые тени. На коленях у Сагадеева покоился небольшого размера черный кофр.
— Залезайте, — подвинулся Тимаков.
Я подал саквояж, забрался на сиденье. Стукнулся плечом в стенку. Тесновато. Не провернешься. Ног не вытянешь.
Потолок над головой потрескивал от усилий кровника.
— Сколько к вам ехать? — наклонившись, спросил Сагадеев.
Ему-то было комфортней — он сидел один.
— Если в семь выедем, к пяти-шести утра будем в поместье, — сказал я.
— Это хорошо, — Сагадеев щелкнул застежкой кофра. — Вот бумаги.
Он вытащил пухлый, перевязанный бечевой пакет с оттисками сургуча по краям и передал его мне. Пакет был увесистый.
— Это что?
— Официальное назначение на должность следователя по особым делам. Там повеление государя-императора. Одобрительное письмо Совещательного комитета. Грамоты доступа в службы и архивы. Собственно, Бастель, в какой-то мере и я теперь прибываю у вас в подчинении.
Обер-полицмейстер хохотнул, взъерошил волосы на затылке. Ему, пятидесятилетнему мужику, было, видимо, трудно признать над собой власть молокососа.
Не по крови, нет, по работе.
— А вот это, — он достал из кофра тонкую картонную папку, опять же, крест-накрест, заключенную в бечеву, — плод усилий полицейского управления под моим руководством. Выжимки, так сказать, из дел…
— Всех дел? — спросил я.
— Полякова-Имре и Иващина. Дело Синицкого сразу к вашей службе перешло. По нему и отчета никакого нет.
— Николай Федорович! — со всей возможной искренностью произнес я. — Мне очень нужны ваши опыт и поддержка! Я и сам, честно говоря, своему назначению…
— Это решение государя! — воздел палец Сагадеев.
— Хорошо, — тряхнул головой я. — Но я предлагаю вам совместное руководство. На паритетных началах.
Какое-то время обер-полицмейстер смотрел на меня выпукло-блестящими в свете лампы глазами.
— Согласен, — дернув усами, наконец сказал он.
Снаружи чиркал безопасными спичками Майтус, зажигая фонари по бокам козел.
— Эх, люблю ночные путешествия! — заявил Тимаков. — Ты спишь, а расстояния летят себе! Если, конечно, дорога хорошая. Покачивает, знаете, как…
Он не договорил.
Где-то рядом заржала лошадь. Цокот копыт наплыл из-за спины, размножился. Лошадиное дыхание затуманило стекло.
Потом кто-то, спрыгнув, звонко впечатал каблуки в мостовую.
— Господин обер-полицмейстер!
Сагадеев приоткрыл дверцу.
— Да?
Неясная тень легла на стекло.
— Мы готовы.
Я заметил промельк серебряной пуговицы на обшлаге. Блезаны?
— Прекрасно, вы вовремя, — сказал тени Сагадеев и обернулся к нам: — Я решил, что нам не помешает охрана.
Карета качнулась. Майтус дважды стукнул по крыше ладонью.
— Ну, тронулись, — прошептал Тимаков.
Скрипя, провернулись колеса. Сагадеев прикрыл глаза. Гостиница осталась позади. Сердце мое сжалось: я еду, папа, я уже близко.
Первые десять минут поездки прошли в молчании.
Снаружи жил Леверн, раздавались крики торговцев, лаяли собаки, бросающиеся чуть ли не под колеса, катили мимо экипажи. Газовый свет сполохами бил в стекла.
— Господа, давайте опустим шторки, — попросил Сагадеев.
— Как скажете, — Тимаков, привстав, исполнил просьбу обер-полицмейстера.
В салоне сделалось темнее.
Сагадеев кивнул, выражая благодарность.
Скоро мощеные камнем улицы кончились, колеса зашуршали по песку, Майтус щелкнул кнутом, ускоряя каретный ход.
Один из охраняющих нас блезан, мелькнув, проскочил вперед.
Повозившись, я расстегнул саквояж. Мундир тут же выпер темно-зеленой пеной со стоячим воротничком.
— Бастель!
В свете лампы лицо Сагадеева показалось мне апоплексически-красным.
Он смотрел на саквояж с недоуменным узнаванием. Рот его скривился. Рука дернулась к мундиру.
— Николай Федорович! — воскликнул Тимаков.
— Господин обер-полицмейстер! — крикнул я.
— Дайте!
Сагадеев требовательно протянул ладонь. Голос его был тих, но страшен. Пальцы дрожали. Дрожала и нижняя губа. Отказать ему было невозможно.
Я извлек мундир из саквояжа и вложил в руку обер-полицмейстера.
— Я надеюсь…
— Благодарю, — оборвал меня Сагадеев.
Отклонившись, он встряхнул мундир, зачем-то понюхал воротничок, просунул кисти в рукава, вывернул их, дошел до внутренней пазухи-кармана.
Тимаков смотрел на него, открыв рот. Я, наверное, выглядел не лучше. Мне очень не хотелось думать о помешательстве.
— Вы знаете, — сказал Сагадеев, сосредоточенно ощупывая обшлаги, — когда отказываешься от преимуществ крови… ага!
Он вытащил из-за левого обшлага тонкий алый лоскут.
— Ваше, Бастель?
Лоскут затрепетал перед моим носом. Чужой крови в нем не чувствовалось. Но откуда он взялся, я не знал.
— Нет, не мой, — сказал я.
— Оч-чень интересно, — протянул Сагадеев, поднеся лоскут к свету.
Показалось, ткань украшают крючковатые значки, но более пристально обер-полицмейстер разглядеть мне их не дал — послюнявив пальцы, грубо затер рисунок.
— Так вот, — сказал он, сжав лоскут в кулаке, — это вещь серьезная…
— Разве? — спросил я.
Сагадеев вздохнул.
— Когда… Только это между нами, господа, хорошо? — Он дождался, когда мы с Тимаковым кивнем, и продолжил, уставясь на огненный язычок, трепещущий за колпаком лампы: — Я не противник существующих порядков. Когда пытаешься выяснить разницу между низкой и высокой кровью, по-любительски, конечно, то приходишь к однозначному мнению: да, низкая кровь изначально находится в подчиненном положении. Природа, господа. Жалость охватывает. Но! Углубляясь, замечаешь уже, что не все так просто. И вот это…
