– Ты что?
Инглорион, обхватив себя руками, еле дыша от омерзения, поднял глаза на Паука и вымученно проговорил:
– Вы меня отравили? Я умираю? Мне больно…
– Никакая не отрава, – сказал Паук, ухмыляясь. – Ты в порядке. По нужде занадобилось?
– Эльфы не… – начал Инглорион, покрываясь холодным потом одновременно от боли и от ужаса, но не договорил. Он понял – и пришлось опрометью скакать по карнизу туда, где он расширяется и выворачивает наверх, чтобы скрыться в зарослях каких-то колючих кустов. Стыдно, мерзко и унизительно в последней степени. Инглориону только хотелось, чтобы Паук убрался подальше, вовсе не потому, что эльф все еще помышлял о бегстве, а потому, что было нестерпимо думать, что орк слышит и…
Нет ничего более оскорбительного для эльфа, чем дурные запахи. Чем… собственные дурные запахи, решил Инглорион, которого из озноба бросило в жар стыда.
Он довольно долго не мог выбрать, что более унизительно и ужасно – продолжать торчать в этих отвратительных кустах или выйти на тропу, где стоит ухмыляющийся орк. В конце концов, он все-таки вышел, судорожно обдергивая на себе одежду, с горящим лицом, жаждущий провалиться сквозь землю. На Паука эльф смотреть не мог, содрогаясь от ожидания какой-нибудь издевательской реплики и приходя то в отчаяние, то в бессильную ярость.
Но орк очень спокойно спросил:
– Хочешь выкупаться?
Инглорион кивнул, по-прежнему не глядя. Он вдруг понял настолько поразительную вещь, что перед удивлением даже стыд отступил.
– Ничего ты не патрулируешь, – прошептал эльф чуть слышно, с неестественным вниманием разглядывая трещину в крапчато-буром замшелом камне. – Никого ты тут не выслеживаешь. Ты просто увел меня из логова, чтобы твоя… компания не подняла меня на смех. Этого не может быть, но, похоже, это так.
– Угу, – отозвался орк. – Ты к роднику пойдешь?
– Ты для меня спрашивал у солдат, где родник, – продолжал Инглорион, еще не зная, как к этому отнестись, оглушенный невероятностью догадки. – Ты знаешь, что эльфы не выносят грязи, предлагал мне вымыться там, в пещере, а теперь, когда я… ты сказал…
– Угу, – снова буркнул Паук. – Ну и что?
Инглорион наконец нашел в себе мужество поднять голову – что оказалось значительно труднее, чем смотреть на возмущенного наставника. Орк, впрочем, по-прежнему почти не обращал на него внимания, снова наматывая шнурок на пальцы. Инглорион позавидовал Пауку, который всегда знал, чем занять руки и глаза, пообещал себе завести такую же полезную веревочку, глубоко вдохнул и спросил:
– Но зачем?
Паук только небрежно пожал плечами.
Инглорион ожидал, что вода в роднике будет убийственно холодной, но снова ошибся. Орки называли эту местность Теплыми Камнями из-за того, что в этих горах во множестве били горячие ключи. Родник, куда Паук его привел, вытекал из неглубокой расщелины между скальных глыб довольно высоко вверху. Вода летела вниз с высоты примерно двух человеческих ростов, дробясь о позеленевшие от медного осадка шелковые валуны, лилась между ними неширокой струей, спускалась дальше, уступами, скача с камня на камень, остывая в дороге – и уходила под землю где-то ниже.
– Искра сказал, она там впадает в пещерное озеро, – сообщил Паук. – Тут хорошо, да?
Инглорион кивнул. Тут действительно было хорошо: и горный шиповник, давно отцветший своими молочно-белыми прелестными якобы розочками и усеянный сердоликовыми бусинами ягод, и тонкий вьюнок, оплетающий скалы и старое сухое дерево, и заросли высокой травы, и плоская гранитная плита, на которую лилась вода – покрытая налетом прекрасного, медно-зеленого, бледно-изумрудного цвета. День потихоньку клонился к вечеру, было тихо и тепло, и косые солнечные лучи дробились в водяной пыли маленькими радугами. Все совершенно так, как надо. Кроме…
Инглорион беспомощно оглянулся на Паука, но орк уселся в траву и принялся запутывать свою неизменную веревочку в особенно замысловатую фигуру. Его явное нежелание купаться в этом источнике эльфа несколько успокоило, но все равно было изрядно не по себе. Инглорион некоторое время медлил раздеваться, а когда все же заставил себя, собственная беззащитность ощутилась совершенно нестерпимо – будто в него целились из сотни луков, а прикрыться было нечем.
Зато вода неожиданно оказалась теплой, как молоко, и шелковисто-мягкой – и такими же шелковистыми были наглаженные камни под босыми ногами. Инглорион уперся ладонями в мокрую скалу, скользкую от медного налета, подставил лицо воде и замер. Что-то это ему напоминало, восхитительно-приятное и стыдное одновременно, но воспоминания ускользали, стекали со струями воды, дробились о камни, оставляя тупую боль в груди. Когда-то очень давно было что-то очень хорошее, думал эльф. Бездна лет прошла… двести? Триста? Я не помню и это хорошее тоже забыл… какая жалость…
Смотреть на собственное тело не хотелось. Во-первых, оно выглядело вовсе не должным образом – на боку громадный сине-черный кровоподтек, который не хотел исчезать, вдоль бедра длинная ссадина, на локтях тоже ссадины, которые в других обстоятельствах уже давно пропали бы… а во-вторых, без одежды Инглорион казался себе… слишком человеком. Зачем же эльфу эти животные черточки? Ведь просто – пачкающая телесная низость и грязь…
Эльфы не купаются прилюдно, вероятно, потому что каждый из них в глубине души стыдится собственных человеческих черт. Нагота – это вообще довольно противно. Никто в Пуще не раздевался донага на памяти Инглориона. Он, закрыв глаза, попытался вспомнить, купался ли он вообще когда-нибудь под открытым небом – и не мог. Может, никогда? Откуда же эти кусочки знакомых ощущений? Может, из снов?
Сквозь шум воды Инглорион услышал голос орка:
– Тряпки будешь стирать?
Эльф, не оборачиваясь, пожал плечами. Он не умел стирать одежду. Он видел, как это делают люди, но понятия не имел, откуда чистая одежда берется в Пуще. Вероятно, это одна из бесчисленных эльфийских возможностей, чародейских, но при том настолько естественных, что никто из обитателей Пущи даже не задумывается об ее источнике. Одежда всегда идеально чиста и свежа – потому что так правильно. Оружие и украшения всегда сияют. Чертоги всегда светлы – какая, в конце концов, разница, кто зажигает эти свечи, которые не коптят и горят ночь напролет дивным лунным огнем! В трапезной воинов всегда есть еда – и это сливки, масло и мед, вино, белый хлеб и фрукты, и посуда светится чистотой, а кто приносит все это туда и откуда оно берется, до того Инглориону нет дела. В Пуще всегда так – и никак иначе, вероятно, это тоже светлейшая эльфийская магия.
Инглорион вспомнил, что покидая чертоги Государыни, когда нужно было доставить письма союзникам или выполнить какое-нибудь поручение, он замечал, как сапоги покрывает тонкий налет пыли, а безупречная одежда пачкается и тускнеет. Вне Пущи мир враждебен и грязен, думал он, избавляясь от испорченного костюма по возвращении домой. Человеческий мир станет совершенным только, когда эльфы с помощью лучших из людей наконец избавят его от Зла. Вот когда Свет окончательно победит, тогда сами собой исчезнут и грязь, и болезни, и старость, и смерть – и везде будет, как в Пуще. Сплошной праздник. Бесконечное веселье, осиянные чертоги, пение, музыка и танцы, соревнования стихотворцев, визит Государыни, снова пение и танцы, пир, сон, легкий, как облако – и снова танцы, пение и стихи, веселье, красота, мерцание золота и шелков, смех, тело кажется невесомым, луна-солнце, луна-солнце, луна-солнце…
