Заключенных никогда не содержали в здании блау-роты. Для этого использовались пустые кельи Бернардинского либо Доминиканского монастырей. Но подвал имелся. И писарь по просьбе Айзенвальда сумел его подать выразительно и просто. Освещенные тусклым фонарем сырые каменные стены, голый топчан, наручники на столе. И с писком метнувшаяся под ноги крыса.
Девица взвизгнула. Как и планировалось.
– Присаживайтесь, панна Легнич, – вежливо предложил Айзенвальд. Она бросила взгляд на окружающее, содрогнулась и села.
– Прохор Феагнеевич…
– Панночка, ручки, прошу, – писарь открыл наручники.
Юля вздрогнула, позеленела и осунулась по стене.
– Ну вот, ну хорошо, – бормотал писарь ласково, обрызгивая паненку из жестяного чайника.
Генриху же было смешно и досадно. Мог бы и учесть, что девицы такой комплекции часто страдают грудной жабой[42], ладно, не померла. А с другой стороны, стоило Юлю за все ее выверты примерно наказать. Не повезло Антониде с сестрой.
– Будем дальше запираться?
– Никакой организации не знаю.
– Положим. Расскажите-ка мне про своего дядю.
– Он умер, – Юля платочком отерла лицо.
– Не так быстро. Прохор Феагнеевич…
Писарь вынул перо, чернильницу и толстую стопку бумаги.
– И что со мной будет? – спросила панна Легнич жалобно.
– Ничего не будет, – подул в усы Феагнеевич, – ежли ты, милка, перестанешь кобениться и выложишь все, как на духу.
Покосился на Айзенвальда:
– И на твои шашни с майором господин генерал глаза закроет. Вняла?
Юля заговорила медленно и монотонно. Похоже, девушка "поплыла". Теперь достаточно было просто ее слушать, не задавая уточняющих вопросов и никак не выражая отношения к сказанному – тогда человек наговорит много такого, чего в другое время ни за что бы не сказал. Писарь старательно скрипел пером. Айзенвальд внимательно слушал, не перебивая, даже когда Юля пускалась в посторонние многословные рассуждения. Потом, перечитывая допросные листы, он будет отделять зерна от плевел, рассуждать, где девица была откровенна, где соврала, где просто умолчала, и насколько все согласуется с уже построенной в голове схемой событий. Прервать допрашиваемую сейчас вопросом или просто сомнением – исказить картину и сбить с мысли, того пуще, заставить замкнуться. Или подстроить под себя ответы – из-за ее страха или желания угодить, или того и другого сразу. Заранее судить, где на самом деле спрятана истина – верх непрофессионализма.
"Алеся нашел наш слуга, Янка. Он живет у нас в доме, ну, сколько себя помню. Отвечает за все про все, а мы его кормим. Нам платить нечего. Да и… – Юля презрительно пожала пухлыми плечами, очевидно, выражая сомнение, достоин ли этот Янка уже оказанной ему великой милости за так служить паненкам Легнич. – В тот день он взял коня с телегой у нашего арендатора Костуся, чтобы отвезти на рынок яблоки. Мы у Костуся коня берем, своих у нас нет. Представьте, арендатор богаче панночек…" Тут Юля промокнула платочком глаза. "Только до рынка так и не доехал. Вернулся белый и стал голосить, что человек у креста помирает. Ну, всем в округе ясно, у какого креста. Крест тот жемойский, особенный, старый, поворот на столицу отмечает. Лет триста там стоит, чтоб не соврать. Ну, взвалил бы больного на телегу да в город завез. Совсем он без мозгов. И Антя… Нет бы, его унять и в Вильню отправить, деньги-то нужны, а времечко капает… Да еще дядька дома случился!"
Кинув дома испуганного Яна, Антя с Гивойтосом унеслись, как на пожар и через час примерно вернулись. В телеге, на сене, лежал молодой совсем парень, рыжеватый, кудрявый, одетый, как пан, вроде целый, только очень бледный и в обмороке. Дядька с племянницами втащил его в дом и быстро уехал, а Антя с Юлей стали приводить Алеся – он им потом сказал, что зовется Алесь, прежде они паныча этого никогда в жизни не видели – в чувство. Но он до вечера пролежал, как каменный, несмотря на все старания, на уксус, воду, вылитую на лицо, и Бируткины заговоры. Бирутка, это стряпуха, уточнила Юля. Вчетвером они жили, больше никого. Часть дома держали запертой, так как крыша просела и денег не было чинить, да и прибирать тяжко. Не то что при родителях.
Антя очень за парня боялась, что не очнется да перемерз за ночь на холодной земле, уже хотела за доктором посылать. Или за ведьмой, часах в двух от них в Крейвенской пуще ведьма живет. Юля там сама не бывала, только слышала. Вроде, как совсем безумная, но лечит хорошо, мертвого, баяли, может поднять. Только ж паненка понимает, что это враки…
Покосившаяся дверь была отворена на болото и, как кисеей, задернута прядями дождя. Дождь бил в подорожник, проросший на пороге, мягко стекал в подставленную девичью ладонь. Айзенвальд шевельнулся, и хозяйка избушки обернулась.
– Севе… Ульрика… – прошептал Айзенвальд разочарованно. Она вздрогнула, мокрой ладонью провела по глазам.
– Не трогай меня, солдатик. Не обижай убогую.
Айзенвальд сердито встряхнул головой, отгоняя воспоминание. Привалился к столу, положил подбородок на скрещенные руки, отметив, что надо бы побриться.
"…Как будто у них лишние деньги есть, – вещала Юлька. – Дядя, тот мог бы и сыпануть от щедрот, хоть на больного, все ж таки королевских кровей. Не Алесь, про Алеся паненка не знает, а дядя. Не то от Жвеисов, не то от Гядиминовичей, да как же, дождешься от него, пожалуй; змеюка, хотя, конечно, о покойниках так говорить грех. Так правда же, каждую золотовку высчитывал…"
Недоумевающая Юля поинтересовалась у сестры, откуда той известно, что незнакомец ночь провел вне дома. Да, кстати, к телеге, когда они вернулись, был привязан за недоуздок буланый конь, верховой чистых кровей, Юля разбирается. Ее Кит за это полюбил, он сам до коней охоч весьма. Кстати, чтобы господа из блау-роты чего не думали, Юля не от хорошей жизни в содержанки пошла. Никита-то ее любит, только с Ташинькой, супругой своей, разводиться никак не собирается. (Тут Айзенвальд с Феагнеевичем сочувственно покивали). Так вот, – вернулась из любовных пенат панночка, – Антя сестре отвечать не стала. И пришлось Юле подслушивать, когда Антося с Бируткой откровенничали. Да не тогда, когда Алеся в первый раз привезли, а позже. Вот только Юля запамятовала, когда именно: то ли когда пан Ведрич, Алесь, то есть, дядьку на двубое застрелили и к Антосе-невесте прибежал каяться, то ли чуть позднее – когда его змея укусила. Антя, Юля фыркнула, всегда доверяла прислуге больше, чем родной сестре. Ну, Юля подслушала. Оказалось, молодой человек не так себе в поле оказался и не с коня от нервов упал. Потому как нашли его около разрытой могилы. То есть, не под самим крестом, а чуть поодаль. Место приметное, еще камень на могиле лежал. И ходу от Воли не так чтоб слишком много. Бирутка маленькую Юлю туда часто водила, свечку на камень ставила и цветочки клала, и все приговаривала, что "надо молиться за врази свои". Юля все никак не могла понять, что это за "врази". Но на камень охотно лазила – за что и получала крапивой. Ну, она Бирутку за мать считала, огрызаться стала поздней. Так о могиле. Юля читать тогда не умела, а позже камень порос мхом, и имя стало не разобрать, а вот выбитый над ним крест хорошо помнит.
