И тянули же Прохора черти за язык!…
Айзенвальд уточнил некоторые детали о Гивойтосе.
– Ваш дядя – гонец? – видя, как она мнется, спросил напрямую. Младшая паненка Легнич приподняла ровные брови. Про дядьку Юля, похоже, знала немногое. Никакой не гонец. Куда ему. Вроде как ездил по каким-то торговым делам. По крайней мере, больше трех дней на месте не сидел. Но и денег особо не считал. Вот только с племянницей не делился. Не остановись в доме майор Батурин, едущий по служебной надобности, да не предприми она некоторые заходы, да, так и ходила бы по сю пору в старье, перешитом из занавесок, и картошку жрала.
– Пан Гивойтос занимался подрывной деятельностью? – вернул ее на землю Айзенвальд.
Как ни странно, Юля спорить не стала, глаза разозленно сощурила: может, и занимался, только перед ней в том исповедь не держал. Ему все Антя на шею вешалась, вот пусть ее и спросят. Хотя в завещании не вспомнил даже. При всей ихней любови.
– Стоп. Вот тут подробнее.
– А что подробнее. Я в город на читку не ездила.
А Антя вернулась как собака побитая, Бирутка дозналась только, что поместье Гивойтоса в Крейвенской пуще с немалыми угодьями и все прочее имущество движимое, недвижимое и в ценных бумагах досталось посторонней женщине. Может, дочке пана, может, любовнице. А когда стряпуха потребовала назвать ее имя, "чтобы глаза стерве выцарапать", Антося велела ей помалкивать. Ушла к себе и там рыдала в подушку. При людях эта не заплачет.
Писарь сердито запыхтел над своими бумагами. Хоть так выказал, насколько Юлино поведение ему противно.
– Вы не пробовали завещание опротестовать?
– Пробовала! – отозвалась Юля неожиданно. – Уже здесь, в Вильне, Кит… майор Батурин ходил со мной к адвокату. Документы составлены по всем правилам, хранятся в нотариальной конторе "Йост и Кугель". Только за ними так никто и не обращался.
Мелко закололо в левом плече – где был шрам от повстанческой пули. Айзенвальд плеснул из чайника в граненый стакан остатки воды, врастяжку выпил и лишь тогда спросил:
– На чье имя было составлено завещание?
Сказать, что Юлин ответ произвел действие разорвавшейся бомбы – не сказать ничего.
– Вот здесь подпиши, и здесь. Каждый листик. Умничка. Идем выведу.
И тихим шепотом:
– Господин посолец, потерпите?
Генрих нашел в себе силы кивнуть. Упал за стол. Подтянул последний подписанный Юлей допросный лист. Вдохнул знакомый чернильный запах. Вгляделся, напрягая глаза.
– На чье имя было составлено завещание?
– Какой-то панны Маржецкой, Северины. Ненавижу.
Очень быстро вернулся Прохор с полным чайником в одной руке и неуставным узелком в другой. Вынул из карманов мундира две стопки толстого зеленого стекла и две вилки. В узелке оказался горшок с солеными маслятами. Писарь наполнил стопки из чайника:
– Выпьем, пане генерал! Надо выпить.
Глухо звякнуло стекло. Гданьская водка мягко потекла в желудок, позволяя хотя бы согреться.
– Еще по одной. Полегчало?
Айзенвальд кивнул и, рассеянно ловя в горшочке ускользающий гриб, спросил:
– А что такое Гонитва?
– Стервозная девка, – писарь расчесал пальцами бакенбарду. – Гонитва, пан Генрих? Се такая легенда про неупокоенных мертвых, стражу ткачей. Тех, что гонцы, если пан знает. Будто, если кто такого гонца обидел, а тем пуще, убил, как ни ховайся – а однажды переймут по дороге, в поле за городом, в пуще или, того страшней, на болоте. Окружат, конные, и будут гнать, пока сердце не лопнет. Или так просто, от одного страха, помрет. А потом сам окажется среди них. Страшное это дело, я вам скажу, пане генерал.
– Ты их сам-то видел?
– Нет, Бог миловал. Но другие видели. Вот как вас вижу, к примеру. Да Гонитва везде есть, только зовется по-разному: Дикая Охота, Дикий Гон… Только в немцах, например, простите, пан посолец… они для забавы скачут.
– А здесь – по делу? – Айзенвальд бесшабашно тряхнул головой.
– Выходит, так.
– Гонитва, гонцы… шутник был, кто их так похоже назвал.
Прохор Феагнеевич опрокинул еще стопку, глубоко вздохнул:
– А не двинуть ли нам наверх? Холодно…
Генрих послушно поднялся.
– А вот ты, как человек пожилой, много повидавший, что думаешь? Не могут ли выдавать себя за Гонитву партизаны?
Писарь разронял из-под мышки допросные листы, крякнул и, поставив чайник с горшком на ступеньку, долго ползал на коленях, собирая.
– Нет, ну, пан посолец, – хрюкал он, – были бы в лесу или там на болоте партизаны – была б к ним тропинка натоптана. Не святым же духом они питаются; опять же, одежда нужна, сапоги… А мелкие загоны такого шороха бы не наделали! Хотя есть они, как не быть… Так какие приказания будут?
– До полудня можете отдыхать. К двум пригласите Войцеха Миллера, именно он отыскал и допрашивал крестолилейца Михала Глобоша? А к четырем у меня должен быть душеприказчик из "Йоста и Кугеля" с завещанием Гивойтоса и прочими документами по наследству. Только не пугайте его заранее.
Писарь заговорщицки подмигнул и вполне серьезно пообещал все исполнить в лучшем виде.
До заката генерал успел переделать тучу дел. Встретиться с Кугелем, получить подтверждение, что документы составлены чисто, кроме того, нотариусы несут обязательство передать поместье Гивойтоса Ясиновка новой владелице, но разыскивать последнюю ни в коем разе не уполномочены. Договориться также, что по первому же требованию Кугель либо Йост отправятся с ним осмотреть угодья и замок.
Побеседовав с Войцехом Миллером, Айзенвальд пришел к неутешительному выводу о разлагающем воздействии Глобоша на душу поручика. Ничего не умея сказать по существу участи поднятого из могилы предателя, кроме поминания уже набивших оскомину глада и чумы, Войцех зато достаточно живо обрисовал бедствия, которые способна причинить бешеная навка. То есть, навка, отведавшая серебра и потому нечувствительная далее к уничтожающему нежить серебряному оружию. Примерно то же, поведал Миллер, происходит со знаменитыми бергенским вервольфами, не погибшими от первой серебряной пули. Кроме того, серебро злит навку до такой степени, что загнать ее назад в могилу становится невозможно. Первой жертвой ее делается неудачливый гробокопатель, следом идет тот, чья кровь используется в "призывном" напитке, а далее все, кто попадется на дороге. Деятельный призрак не останавливают запертые окна и двери, церковные молитвы и ружейная пальба.
На закономерный вопрос генерала, что же тогда с ним, призраком, делать, Миллер выразительно развел руками и перешел к применению щепки от гроба самоубийцы. Якобы, если такой щепкой оцарапать себя и кого-то еще и смешать кровь, второй человек попадает к первому в подчинение. Любое отступление от приказа ведет к обильному кровотечению, могущему закончиться смертью.
