Мы стояли, взявшись за руки, и не могли насмотреться друг на друга.
— Ты изменился, — произнесла она, нарушая совсем необременительное молчание.
— Я скоро ухожу отсюда. Наверно, надолго, — пришлось мне говорить не то, что было у меня в голове.
— Да, — сказала Рисса совсем не то, что было у нее на сердце.
А нужно ли было вообще что-нибудь говорить про нас? Наш возраст, мой и Риссы, был еще неподходящий для принятия каких-нибудь ответственных решений. Она не сможет меня дождаться. Ведь пока я — никто. У меня нет своего дела, которое бы обеспечивало доход, нет жилища, даже имени пока нет — за один год всего этого не достичь. Это правильно, что мы расстаемся, жизнь приводит нас к верному решению. Но как же это горько! Сердце мне говорило, что Рисса во всех отношениях для меня идеальна, но разум возражал: идеал навсегда останется идеалом, если его покинуть в момент, когда твой восторг достигает наивысшей точки. Я уйду, а то светлое чувство, что подарила мне Рисса, не исчезнет никогда. Я буду ее вспоминать, но не буду грустить, потому что через год или месяц Рисса изменится, как изменюсь и я, но навсегда она останется для меня такой, как была прошлой осенью. Я пытался возражать себе, что наша разлука всего на полгода, но отчетливо осознавал, что мы расстаемся навсегда.
— Ты вырвался сегодня из круга? — спросила Рисса.
— Так уж получилось, — сказал я, а сам подумал: «Скажи мне, пожалуйста, что я для тебя что-нибудь значил! Если это было так!»
— Давно уже ни у кого этого не получалось, — сказала она.
— Это он тебе сказал? — вырвалось у меня непроизвольно, словно озарение.
— Ты же все сам знаешь, — вздохнула Рисса.
— Нет, не знаю, — замотал я головой из стороны в сторону.
— Знаешь, знаешь, только боишься себе признаться, — сказала она, а потом добавила:
— Как и я.
Что же, это справедливо. Риссу отдадут тому неведомому викингу, который уже может заботиться не только о себе, но и о ней. А я, к счастью, совсем скоро исчезну из нашей деревни. Но как же мы сможем расстаться?
— Ты был очень дорог для меня, Мортен! — сказала она именно то, что я рассчитывал услышать. — Я буду всегда тебя помнить, каким ты был со мной прошлой осенью.
У меня отчаянно засвербило в носу, глаза Риссы наполнились слезами.
— Прощай, Мортен!
— Прощай, моя Рисса!
Разошлись мы в разные стороны. Я запел дурную песню вполголоса. Если бы кто услышал со стороны, то принял бы мой баритональный дискант за кашель простуженного пса. С деревьев белки бросались в меня прошлогодними шишками.
— Стоял он красивый и рослый
На склоне у горной реки.
Рога, как трехлетние сосны,
А ноги, как лозы тонки.
Такой не падет на колени
Со всех окруженный сторон.
Стоял изваяньем оленя
С глазами, горящими он,
— Олли наметил паузу, сделал круглые глаза и показал рукой себе под ноги. Мы с Охвеном заинтересованно посмотрели в этом направлении: там кувыркались через голову муравьи, изнывая от желания поднять и потащить не вовремя вылезшего на весеннее солнышко жука. Олли тем временем творчески оборвал тишину:
— Под кручей туманы клубятся,
И пропасть лежит, как в дыму.
Он сделал, что мог — и ему
Теперь умереть, или сдаться.
Казалось, он должен смириться —
Охотник живьем заберет.
Но ринувшись в пропасть, вперед,
Он стал на мгновение птицей.
И люди у бездны на грани
В молчанье следили за ним,
Пока он не скрылся в тумане,
По прежнему — непобедим.
Мы с Охвеном переглянулись: я осторожно вздохнул, а он поднял брови домиком. Но Олли приобнял нас за плечи и обыденным тоном сказал:
— А мне захотелось сегодня
Поведать вам песню о том,
Что лучше погибнуть свободным,
Чем жить, оставаясь рабом (стихи Дм. Гулиа).
— Это ты к чему тут клонишь? — спросил Охвен. — Ну-ка, переведи.
— Замечательные вирши я нашел, — ответил он. — А, хорошо! Правда?
— Ты на что намекаешь, морда? — наседал я.
Олли отступил на шаг, сделал лицо, будто первый раз нас увидел. Подумал о чем-то, потом поднял руки ладонями к нам, словно сдаваясь в плен.
— Да ни на что не намекаю! Просто поделиться захотел прекрасными строчками. А вы тут, давай, козьи морды мне строить! — проговорил он. — Кстати, куда-то идти собрались?
— Здрасте! — сказал я. — Ты же сам пришел с нами попрощаться.
Олли был последним, кто решил пожать нам руку на прощанье, когда мы уже ушли за стражу. Первым был, конечно же, Эйнар. Он долго держал ладонь Охвена в своей широкой пятерне.
— Жаль, конечно, что уходишь. Чего тут не живется?
— Старею я почему- то. Хочется к родным краям. Здесь-то я кто?
— Кто? — удивился Эйнар. — Охвен, как есть.
— То-то и оно, что Охвен, — согласился он. — А ты, стало быть, кто?
— Не пойму я что-то. Я — Эйнар, сын Торстейна, если ты позабыл.
— Правильно — сын Торстейна. А я чей сын?
Эйнар недоуменно пожал плечами: не знаю. У меня в голове пронеслось: сукин ты сын, Охвен. Я даже оглянулся на людей: не подслушал ли кто мою дурную мысль? Мне стало стыдно за то, что нечаянно так подумал про своего друга.
— Вот то-то и оно! — со вздохом тем временем произнес Охвен. — Не знаешь. Почему? Я тебя спрашиваю!
— Ты чего, старый, браги что ли в дорогу нахлестался? — гордый сын гордого Торстейна никак не мог взять в толк этих вопросов: то ли критикуют его, то ли он подвергается уже не немому укору.
— Да, ладно! Я тебе скажу: потому что здесь я чужой. Сколько бы ни жил, а все равно чужой. И это правильно. Это — закон.
— Ты что — обиделся на кого? — спросил Эйнар, обрадовавшись, что выяснил-таки причину ухода мудрейшего и опытнейшего викинга, уже готовый искать обидчиков, наказывать их и восстанавливать справедливость.
— Да нет, — отмахнулся Охвен. — У вас есть имена, есть прозвища. У меня же одно прозвище. Но дело совсем не в этом. Было бы странно, если б на старости лет меня начали звать иначе, чем привыкли. Есть на земле такие места, где даже шепотом можно сказать: «Я вернулся», а в ответ услышать, как тебя величают по батюшке и добавляют: «С возвращением, сынок». Вот туда-то и тянет меня душа. Здесь все хорошо. Заслужил в свое время уважение, но пришла пора проститься.
— Ну, раз есть, где величают по батюшке, то смотри, чтобы не начали по матушке, — сказал Эйнар. — В любом случае — здесь тебе тоже всегда будут рады. Если мы сорвемся в поход, на кого мне теперь деревню оставлять?
— А староста на что?
— Ему только за хозяйством следить. Ну, а если сунется кто, пусть хранят нас боги в нашем отсутствии, тогда что? Ты мог бы оборону организовать до прихода подмоги. Вырезали однажды деревню, защищаемую старостой. До сих пор рядом никто поселиться не может, только всякие сомнительные оборотни. Да что я тебе говорю! Решил идти — иди!
