— Ничего, — в его голосе вновь безмерная усталость. — Я бы сказал, что надо бежать, но… бежать нам некуда. Остается надежда, что это безумие ненадолго…
…надежда истаяла в весенних дождях.
…потом было лето, которое осталось в памяти Ийлэ жарой.
…визит найо Арманди, оставшейся погостить…
…несколько недель… нет, дольше… месяца два до первых дождей…
…и те же газеты, за которыми отец теперь отправлялся сам, ездил не в город, но на станцию, возвращаясь всякий раз усталым, раздраженным.
— Скоро все разрешится, — сказал он однажды.
Из воспоминаний вырвал звук, резкий, скрежещущий, заставивший отродье открыть глаза и зайтись нервозным плачем.
— Извини, — буркнул Нат, пытаясь поймать створку окна. Та распахнулась, впуская влажный ветер и белые хлопья снега. Ветер створку раскачивал, стонали петли, и она, ударяясь о стену, громко хлопала.
Вытащив из корзины отродье, Ийлэ покачала ее.
А Нат, наконец, справился со створкой и сполз на пол, сунул руки в рукава, точно сам себе не доверяя, уставился, хмурый, нахохлившийся, точно молодой грач.
…грачи прилетали ранней весной, еще лежал снег, пусть и старый, свалявшийся, в прорехах-проталинах. Грачи облепляли старые березы и громко перекрикивались хриплыми голосами. Они садились на землю, на этот снег, и расхаживали, ковыряя твердую землю.
Сторожили помои.
Дрались.
И гоняли старого дворового пса.
Иногда они подбирались к самым окнам, пугая матушкину камеристку…
…она ушла прошлой зимой, и отец лично отвез ее на станцию.
…найо Дега получила письмо, которое заставило ее плакать. Она о чем-то просила матушку, а та отвечала нервным извиняющимся голосом, и после, когда отец вернулся, не стала с ним разговаривать.
К себе ушла.
— Что с ней? — спросила Ийлэ, которой порой казалось, что все вокруг сговорились и играют в некую странную игру с непонятными правилами.
— Ничего, дорогая, — отец поцеловал и, прижав к себе, стоял долго. — Ничего… просто нервы… война…
Это слово объясняло все, от подгоревших булочек, которые все-таки подали, до длительных отлучек отца, все более частых. Эти отлучки были не по вкусу матушке, но если сначала она пыталась как-то говорить, то после, услышав, что он вновь вынужден уехать, лишь рассеянно кивала головой.
Лишь однажды она не выдержала.
— Это когда-нибудь закончится? — воскликнула матушка, выронив ложечку.
Серебряная…
…почти все серебро из дому вынесли, как вынесли золото, фарфор и хрусталь.
Но тогда ложечка громко звякнула о блюдце.
— Что именно? — отец поднялся, но вместо того, чтобы подойти к маме, он повернулся к ней спиной.
— Все! Это… это безумие… война… и остальное тоже… я больше не могу…
Она закрыла лицо руками.
— Я устала, понимаешь? Я не хочу, чтобы меня ненавидели, а…
— Тебе надо отдохнуть, — отец шагнул было к ней, но мама отступила, попросив:
— Не приближайся, пожалуйста…
Он кивнул.
Он всегда шел навстречу ее желаниям.
— Я… — мама облизала пересохшие губы. — Я отдохну и все наладится… скажи.
— Скажу. Непременно наладится.
— И ты вернешься?
— Конечно, вернусь…
— А потом…
— Потом мы уедем на Побережье… там безопасно. Помнишь, ты говорила, что хочешь съездить на море? Море весной красиво… Ийлэ опять же погреется… встретит кого-нибудь… ее возраста и положения.
Мама всхлипнула.
Она никогда не плакала, но сейчас слезы текли по ее щекам. Ийлэ было неудобно от того, что она видит эти слезы, а еще оттого, что папа лжет.
…наверное, он и вправду собирался уехать, налегке, с мамой и Ийлэ, добравшись до станции, а оттуда, дилижансом, до стационарного порта… или, если поле и вправду было нестабильно, то и дальше дилижансом, до самого побережья.
Там строили корабли.
И прибрежные цитадели готовы были выдержать не одну атаку. Об этом писали в газетах, которые Ийлэ читала тайком, стесняясь этой своей маленькой тайны и недоверия к отцу.
Уехать не успели.
— Ты так и собираешься тут прятаться? — поинтересовался Нат, которому, надо полагать, надоело сидеть молча. — Пошли…
Отродье успокоилось и, закрыв глазенки, сопело.
И наверное, прав щенок. На чердаке не место ни для младенца, ни для самой Ийлэ. Ветер, которого оттеснили за линию окон, ярится.
Буря грянет.
…и гости наверняка останутся на ночь, поскольку сущее безумие возвращаться в город такой погодой.
…эти гости не будут столь вежливы, чтобы оставаться в отведенных им покоях.
…они слишком любопытны.
А дом считают почти своим.
Ийлэ покачала головой.
— Ну и дура, — беззлобно ответил Нат, поднимаясь. — Ладно, сиди… я поесть принесу.
Он ушел, и Ийлэ испытала странное желание пойти за ним. Вдруг стало страшно, и страх этот был иррационален.
Вязкая тишина.
И тут же скрипы, вздохи будто бы. Шаги чьи-то, хотя Ийлэ знает, что на чердаке никого нет. И забивается в укрытие рядом с трубой, стискивая кулаки до белых пальцев. Когти тоже светлеют, а на коже останутся следы-вмятины, вот только разжать руки Ийлэ не способна.
Сердце почти останавливается.
Мечутся тени.
Это ветер.
Буря.
И ничего серьезного… а она… она не боится… не этого, но воспоминаний. Память под голос бури оживает…
…мама пела колыбельную…
Ийлэ шепотом повторяет слова, впервые, пожалуй, радуясь, что у нее есть отродье…
…в закутке у печной трубы тепло.
…и Нат принесет ужин.
…он даже чай принесет, пусть и не в чайнике, а во фляге, которую завернет в плотный клетчатый шарф. Он разольет чай по чашкам и подвинет одну к Ийлэ.
— Остались, — скажет он. И собственную чашку поставит на ладонь, которая пусть и не столь велика, как у его хозяина, но всяко больше чашки. — Ужинают… эта дура висит на Райдо.
Чай темный и крепкий, щедро приправленный медом.
Не Дайна готовила.
— Он все равно на ней не женится, — Нат произнес это уверенно. — А знаешь, почему?
— Почему? — за время его отсутствия Ийлэ устала молчать.
И это тоже было странно, поскольку ей недавно казалось, что к молчанию она привыкла, что молчание это — во благо. А вот всего-то пара часов… на чердаке время медленное, тягучее, и эти часы показались едва ли не вечностью.
— Потому что они — человечки, — сказал Нат.
— И что?
— Ну… ну как ему на человечках жениться? Вот тебя бы… ну раньше… тебя бы тоже за человека не отдали.
