Коршун покрутил головой, прогоняя ленивую дрему. Место показалось знакомым. Точно! Пять лет назад под этим дубом с расколотым надвое стволом сидела стайка одетых в рубища людей. У всех были серые лица и потухшие взоры. Под птичье пение брякали иногда звенья в цепи, сковывающей сбитые в кровь ноги. Такайра знал знак Черного круга, грубо намалеванный краской на спинах заключенных. Их вели из столицы в Изирим, чтобы продать в рудники Ариссы. Шагганат таким образом избавлялся от головной боли, связанной с содержанием узников, и получал в казну неплохой доход - рабов в рудники требовалось много.
Усталых, потерявших надежду, безвольных людей сопровождали всего пятеро охранников и два штатских - старший и младший приоры, которые должны были оформить процедуру купли-продажи.
Такайре не хотелось 'светиться'. Они только ушли от одной погони, чтобы ввязываться в следующую заварушку. Но от вида черных кругов у него темнело перед глазами, и смыть морок могла только кровь. Много крови. Он сделал знак своим спутникам спешиться, и медленно пошел на охранников, на ходу вытаскивая кийт. Узкий клинок радостно заблестел на солнце.
- Стой! - окликнул его офицер и повелительно махнул рукой.
Сразу два арбалета были наведены на цель. Знакомый холодок в груди - взятый прицел - заставил Такайру улыбнуться. Над ухом раздался свист. Один из держащих арбалет начал заваливаться назад. Из его горла торчала, мелко дрожа, стрела - Вок, чуть ранее скрывшийся в зарослях, был стар, но хваленой своей меткости не потерял. Второго арбалетчика с глухим стуком в висок настиг камень, пущенный из пращи Дарины. Толстушка радостно вскрикнула, когда солдат упал, как подкошенный. Такайра не обращал на них внимания. Его движения казались размазанными - так быстро он двигался, и кийт жадно вкусил крови оставшихся солдат. Оба приора позорно скрылись в лесу, но Коршун настиг их легко, ибо не бежал - летел на стремительных крыльях собственной ярости, и ног под собой не чуял. С чувством глубокого удовлетворения он выпотрошил их карманы, прихватил ключ от цепи и вернулся на дорогу - следовало спешить, пока она была пуста. Вышел из зарослей, кинул ключ Малышу.
- Сними цепи. Пускай убираются.
Братья уже стояли рядом с ними, разглядывали чумазые лица, как вдруг вытащили из жмущейся друг к другу толпы белокожего голенастого подростка. Вытащили, и в четыре руки сорвали хлипкое рубище. Так Мара впервые предстала глазам Такайры - худая, узкобедрая, как мальчишка. Но полные груди торчали вызывающе, а взгляд ударил темнотой огромных зрачков из-под припухших век.
Малыш щелкнул замком основной цепи, удерживающей ножные браслеты. Однако люди сидели бездвижно и молча, словно не понимали, что происходит. Потребовалась пара оплеух от братьев, чтобы узники начали расползаться, кто куда, исчезая в лесных зарослях. Девушка между тем отступала назад, пока не уперлась спиной в расколотый надвое ствол. Братья одновременно оглянулись на Такайру, молчаливо спрашивая соизволения. Тот кивнул.
- Только быстро!
И принялся вытирать клинок, не обращая внимания ни на них, ни на девчонку. Жажда мести в его крови пела победную песнь - день удался. А если случится погоня, они уйдут от нее. Как всегда.
Возня под деревом привлекла его внимание лишь спустя некоторое время. Широкоплечие, здоровые - но ни грамма жира - братья Хаты не могли разложить на обочине эту, отчаянно сопротивляющуюся замарашку. Она царапалась и кусалась, выворачивалась с нечеловеческой силой и ловкостью, молча и настолько остервенело, что Такайре, который теперь наблюдал с интересом, стало ясно - смерть страшит ее не так, как то, что они собираются с ней сделать. Коршун понимал, что братья звереют - еще немного и руки одного из них сожмутся на ее тонкой шее, оборвав вдох, или короткий кривой кинжал пробьет грудную клетку, поранив нежный холмик груди.
- Шат! - неожиданно для самого себя сказал он, и братья моментально отпустили ее.
Поднялись, отряхиваясь и мрачно косясь на атамана. Их было двое, они были молоды и сильны, умели убивать в бою и из-за угла, но с худощавым Такайрой-Коршуном связываться после того, как на горском наречии он сказал 'Стоп!', не решались.
Девчонка сидела на земле, даже не делая попыток прикрыть руками наготу. На светлой коже уже проступали красные полосы и пятна - следы грубых прикосновений. Коротко обрезанные волосы торчали во все стороны, делая ее похожей на больную птицу.
- Дарина, - негромко позвал Такайра. - Дай ей что-нибудь из запасных тряпок. Поедет с нами. А вы, - он усмехнулся, глядя на бледнеющих от ярости братьев, - чтобы больше ее не трогали. Она - моя!
Дарина порылась в седельной сумке, подошла к девушке, бросила сверток в дорожную пыль рядом. В равнодушии бывшей полюбовницы Коршуна не было ни жалости, ни сожаления. Ей и не такое приходилось видеть.
Незнакомка продолжала безучастно сидеть, глядя в одну точку. Глаза, которые вначале казались темными, посветлели, словно наполнились зеленью только скошенной травы. Подойдя, Такайра вздернул ее на ноги и хлестал по щекам до тех пор, пока ее взгляд не обрел осмысленное выражение.
- Одевайся, - повторил он, когда убедился, что Мара не просто смотрит на него, но видит. - Быстро. Поедешь с нами.
...Воспоминания отпустили, когда злосчастный дуб остался позади. Судя по неестественно прямой спине Мары, она тоже помнила это место. Такайре не свойственна была жалость, но захотелось догнать ее, стащить на землю и заставить биться под собой в судорогах - лишь бы не видеть ее напряженные плечи.
Слева над лесом кружили птицы. Дикие городища потому и звались дикими, что отвоеванная у природы территория никогда и никем не облагораживалась. Наследия Черного шествия вольготно разместились по побережью тут и там. Сброду, торгующему, живущему, плодящемуся и умирающему в призрачных границах 'города', было глубоко плевать на устройство быта, фортификацию или экономически выгодное расположение. Изредка городища исчезали за одну ночь, оставив после себя 'ведьмины круги', вне границ которых нечистоты и разлагающиеся тела были свалены в овраги и зачастую даже не укрыты землей. Публика в городищах водилась обидчивая, предпочитающая не откладывать выяснение отношений на потом.
Всадники свернули с тракта на проселочную дорогу. Скоро уже запахи костров, жарящегося мяса и тех самых нечистот изгалялись над обонянием. В проеме между деревьями виднелись шатры и шалаши, растянутые на жердях куски полотнищ. Все громче слышалось ржание лошадей, человеческие голоса и взрывы грубого смеха, звон оружия.
