Меньше всех пострадала Великая империя Йаги, которая находилась в кольце труднопроходимых Арзиатских гор. Едва первые известия о Шествии достигли Императора, он приказал перекрыть и с суши, и с моря Госский перешеек - узкую полосу от побережья до Арзиата, топя пытавшиеся пристать к берегу корабли и запретив приближаться к границам Империи по суше на расстояние полета стрелы. Возникающие очаги эпидемии моментально попадали под определение карантинной зоны, все живое и не живое внутри сжигалось безжалостным напалмом, наводимым имперскими магами. Предпринятые меры оказались эффективными - болезнь не затронула население Йаги так глобально, как остальные страны Таласской дуги.
В последние годы Империя вела тщательно продуманную политику в отношении соседей, стремясь подмять под себя ослабленные государства, чтобы расширить границы собственного выхода к морю. Слухи так же утверждали, что назревает несогласие членов императорского семейства в отношении методов и направлений развития протектората Империи, а старый Император сильно сдал в последние два года. Такайра, как лицо, приближенное к Колоколу, находился в курсе всех событий, происходящих в обе стороны от шагганата по побережью и вглубь материка. Он сожалел о бывшем величии страны, в которой появился на свет, но не более того. Коршун родился горцем, а все горцы в душе были бродягами: легко меняли разреженный высокогорный воздух на свежий морской бриз, морщинистые скалы Гаадатского кряжа - на пыльные дороги вдоль побережья. Как и всякий горец, он во всем искал выгоду. Бесстрашный и безжалостный странник не привыкал надолго к одному и тому же месту, хотя знал шагганат и граничащую с ним Киотиссию, как свои старые, но дорогие сердцу, ножны. В последнее время он склонялся к тому, чтобы приобрести в одном из крупных Киотисских городов какую-нибудь недвижимость, гостиницу или трактир, или даже то и другое. И осесть, хотя бы на несколько лет, надеясь решить для себя - сможет или нет он, Такайра-Коршун, жить в сытости и покое, спать в чистой постели и есть досыта? Или пройдет срок, и ветер странствий снова постучится в его холодное сердце, заставив отозваться?
Однако терять одновременно и вольницу, и Мару оказалось неожиданно тяжело. Такайра ждал, что по прибытии в Изирим получит от своего информатора наводку о следующем имени, которое женщина сообщила ему. И не желал признаться себе, что не хочет увидеть ее выражение лица после того, как все, живущие в шагганате люди из этого списка, будут уже мертвы.
На краю поля стоял коряжистый вельх, к которому жаждущие развлечений прибили грубо разрисованную разноцветными кругами холстину. Кучка молодцов самого отпетого вида, похохатывая, забавлялась тем, что метала ножи. Юркие подростки под присмотром грузного бородатого мужика, шныряли в толпе, принимая ставки. Значительно выше круга торчала из коры красная рукоять глубоко воткнутого кинжала, навсегда потерянного промахнувшимся хозяином.
Такайра затесался в толпу, понаблюдал за соревнующимися. Сделал пару ставок и скучающей походкой прошествовал к хозяину игры.
- Среди них есть мастера или так, погулять вышли? - спросил он бородача, подкидывая монеты на ладони, словно размышлял, не поставить ли еще.
Тот коротко глянул на него.
- Мастера есть, но они не играют!
- Все больше криворукие идиоты? - посочувствовал Коршун и указал на красную рукоять.
Бородач окинул его более внимательным взглядом.
- Я бы сыграл с мастером, - спокойно сказал Такайра, и продемонстрировал бородачу собственный кинжал с рукоятью, обмотанной красным ремешком.
- Мастер сыграл бы с тобой! - медленно кивнул бородач. - Но не сейчас.
- Где и когда? - одними губами произнес Коршун.
- В 'Серебре Талассы'. Через пять дней, - так же ответил бородач и потерял к собеседнику всякий интерес.
Такайра еще понаблюдал за игрой, дожидаясь победы или поражения тех, на кого ставил, и отправился восвояси. Через пять дней он узнает о деле, которое так или иначе поставит точку в его странствиях. Через пять дней надо будет решать, что делать с Марой и остальными. Решать. И решаться...
***
В шуме и гаме, царящих на поле, Такайра умудрился расслышать синхронные голоса близнецов и женские визги. Хаты родились в Киотиссии, как и Рамос. Светловолосые здоровяки были бы похожи друг на друга, как зеркальные отражения, если бы не нос Старшего, когда-то давно сломанный самим Такайрой, и не корявый шрам через всю грудь Младшего. В его появлении Коршун был не виноват, хотя руку приложил - зашивая рану. Братья самыми первыми присоединились к Коршуну в его странствиях. Неразговорчивых, мрачных подростков он выхватил однажды взглядом из толпы рабов, предназначенных на продажу. Такайра не считал себя благородным и справедливым. Но помнил, как, стоя на шершавых камнях рыночной площади Лисмы, отчаянно мечтал, что найдется кто-то, кто купит его, не для того чтобы насиловать и унижать в собственном доме или заставлять сдохнуть на непосильной работе, а для того, чтобы расстегнуть ошейник и дать пинка, сообщающего поступательное движение. После того, как этой мечте не суждено было осуществиться, свобода навсегда перестала казаться Коршуну нравственной категорией. Для него она была материальна, ощущаема, как женское лоно, покорное и одновременно дарящее ни с чем несравнимое наслаждение, как глоток воздуха, без которого сердце остановит свой бег.
Тогда Такайра утащил купленных подростков с рынка, удерживая за ошейники, как бешеных псов. Таких - неуправляемых, но крепких, приобрели бы только в каменоломни или на рудники Пресветлой богини.
Братья бросали на него взгляды искоса, и он прекрасно понимал, что покорности от них не дождешься - а вот сломанную шею и изуродованное лицо, пожалуйста. Заведя их за угол какого-то дома, Такайра умелым движением расстегнул оба ошейника и бросил им под ноги.
- Валите, - усмехнулся он. - И больше не попадайтесь!
И, развернувшись, пошел прочь, незаметно положа руку на рукоять кийта. Он бы не удивился, если бы близнецы напали со спины.
Весь последующий день с нарастающим раздражением Коршун ощущал, что они следуют за ним. Ловко исчезнув из их поля зрения, он дождался, когда они вбегут в проулок, надеясь догнать, и неожиданно вышел из дверного проема, в тени которого затаился.
- Я непонятно выразился? - мягко спросил он, и братья невольно попятились от звука его голоса.
- Убей, - неожиданно сказал Младший, чуть более разговорчивый, - или позволь идти с тобой!
Такайра начал тянуть клинок из ножен и... вдруг задумался. Больше половины жизни прошло в одиночестве, ведь он не просто выжил в рудниках, но смог сбежать, и теперь рвал свободу зубами, наслаждаясь полным отсутствием запретов, ограничений, привязанностей. Он никогда не мечтал о детях, до сих пор слыша в ушах крик матери, когда она, уже распластанная под одним из воинов враждебного племени, поняла, что сына увозят, чтобы сделать рабом. И не собственная, несомненная, смерть звенела в этом крике, а плач бессилия и потери. Он отказывался от многих, выгодных дел, ибо не терпел работы в команде, или с напарником. Так, может, пришло время попробовать? А если надоест - любое соседство можно прекратить легким движением кийта, вечно жаждущего крови! С тех пор прошло около пятнадцати лет. Близнецы научились у него многому, но он никогда не был так глуп, чтобы учить их всему. Однажды проходит время учеников, и наступает время обретения собственного пути. Дальше натаскивать их будет сама жизнь.
