Я покачал головой:
— Я знал, что попаду в аварию. Знал с того самого момента, когда проснулся, чтобы ехать на выступление. Я весь день провел с этим знанием, просто ожидая, когда случится несчастье. — Я невесело рассмеялся. — Денек вышел тот еще. И когда авария наконец произошла, я мог только думать: «Ну все, вот оно».
— Я боюсь. — Руки Нуалы напряглись в моих ладонях. — Если бы ты мог прочесть мои мысли, ты бы не думал, что я храбрая.
Я посмотрел на нее:
— И о чем твои мысли?
Она сразу же опустила глаза на наши руки. Они каким-то образом переплелись: мои, грубые, исписанные пальцы и ее, чистые и тонкие.
— О том, как это трудно. Как несправедливо. Как ужасно больно гореть заживо.
— Тогда зачем ты идешь в костер? Если ты уверена, что в Хеллоуин умрешь на костре, почему не запереться где-нибудь? А когда зажгутся костры и тебя попросят выйти, ты скажешь им засунуть спички куда подальше.
Нуала обожгла меня самым уничижительным взглядом за всю историю существования уничижительных взглядов.
— Какая замечательная мысль. Мне бы это никогда и в голову не пришло. Наверняка ни одну предыдущую версию меня она тоже не посещала. Идиот.
— Ладно, ладно, я понял. Подозреваю, что сейчас получу еще один такой же взгляд, но… ты уверена?
— Насчет чего? Что ты — идиот?
Нуала презрительно рассмеялась. Ее пальцы дрожали в моих руках, и я легонько сжал их:
— Ты уверена, что тебя сожгут?
— А ты был уверен, что умрешь в автокатастрофе? — Подловила. — Я просто знаю, понятно? И остальные знают, и миллионы фей мне говорили, но даже до этого я знала сама. — Нуала обхватила себя руками, чтобы успокоиться. — Последние несколько лет я думала, что больнее всего умирать, потому что вспомнить мне особо нечего. Ничего такого, что я не могла бы повторить. Теперь я думаю, что больней всего будет забыть. Я не хочу забывать.
— Что изменилось?
Нуала уставилась на меня и яростно ответила:
— Ты! Ты, идиот! Ты все испортил!
Неправильно говорят «у меня сердце замерло». На самом деле происходит вот что: сердце как-то… запинается и хочет постоять секундочку, пока не вспоминает, что ему положено биться.
— Черт, Нуала. Нет. Только не я. Я же самоуверенный дурак.
Она дернула меня за руки:
— Заткнись! Я и так знаю, что ты придурок.
— Слава богу.
— Я думала о привлекательности. У меня есть теория. Про любовь.
Она на меня не смотрела.
Я с трудом выдавил:
— Интересно послушать.
Нуала ответила тяжелым взглядом:
— Заткнись. Полагаю, любовь не имеет отношения к объекту любви. Ну разве что самую малость. Ты сам важнее. Ну, как если бы ты влю… если бы тебе понравилась совершенно эгоистичная дура. Неважно, какая она. Важны твои личные ощущения. Если с ней ты чувствуешь себя как самый лучший человек в мире, она тебе нравится. И совершенно не нужно, чтобы она была милая и симпатичная.
Я облизал нижнюю губу:
— Получается инструкция к любви для эгоистов: дело не в тебе, детка, я влюблен в себя.
Она застенчиво улыбнулась:
— Я не сомневалась, что ты поймешь. — Нуала ненадолго замолчала, а затем продолжила, как будто не могла остановиться, как будто слова сами из нее сыпались: — Мне нравится, как я сейчас выгляжу. Мне нравится, как я себя веду. Все думают, что я наброшусь на тебя и высосу из тебя жизнь, что ты мне очень нужен, потому что ты — замечательный волынщик. Они думают, что я не смогу устоять. Ан нет. Вот он ты, выглядишь потрясающе, а я у тебя ничего не взяла. И не хочу брать. Ну то есть хочу, просто умираю, как хочу, но я не желаю, чтобы ты ради меня отдавал даже часть своей жизни. Со мной такого раньше не было. Я собой… горжусь. Я — не просто пиявка. Я — не просто фея. Я не хочу тебя использовать. Я просто хочу быть такой, какая я есть, когда ты рядом.
Я не знал, что ответить. Я не знал, что чувствую. Я не хотел писать на руках. Я не хотел вскочить и выбежать из комнаты. Я не чувствовал неловкости, испуга, холода, голода… Я просто хотел сидеть с ней вот так, соприкасаясь коленями и опустив лоб на наши сплетенные пальцы.
— Я не хочу забывать, что не убила тебя потому, что влюбилась, — сказала Нуала. Ее голос звучал странно, ей трудно было говорить эти слова. — Можешь не отвечать. Я знаю, что ты любишь свою глупую, эгоистичную недевушку, а не меня. И ладно. Я просто…
Я потянулся и поцеловал ее. Она не ожидала этого, потому что ее губы еще пытались произнести следующее слово, когда я их коснулся. Моя кожа чуть натянулась от холода при поцелуе, но мурашек не было.
Я откинулся в кресле и закрыл глаза. Снова открыл. Закусил нижнюю губу, на которой еще оставался вкус лета и Нуалы.
— Ничего? — спросил я.
Ее голос был таким невероятно небрежным, что я понял: она очень старается.
— Поцелуй был ничего. Не обольщайся, далеко не лучший поцелуй от начала времен, но…
— Ничего, что я тебя поцеловал? — очень медленно и осторожно уточнил я, потому что я и сам пытался это понять.
Нуала просто смотрела на меня, а я смотрел на нее, а потом она расплела наши пальцы и отодвинула свои колени от моих, чтобы встать. Потом еще немножко посмотрела на меня с высоты своего роста, окруженная ореолом светлых волос. Я не мог оторвать от нее глаз и даже забыл следить за собственным выражением лица.
Нуала медленно устроилась у меня на коленях, подогнув свои гладкие пахнущие летом ноги. Черт. Я все еще пытался не утратить самообладания, когда она взяла мои руки и соединила их у себя за спиной.
Наконец она потянулась ко мне с загадочной, хулиганской улыбкой, и эта улыбка завела меня, как ничто другое.
И она меня поцеловала.
Если поцелуешь фею, можно попасть в ад.
Я поцеловал ее в ответ.
Я проснулся за секунду до того, как услышал ее голос:
— Проснись! На улице кто-то есть.
Я открыл глаза. Правая нога затекла, потому что на ней сидела Нуала, втиснувшаяся вместе со мной в самое удобное в мире кресло.
— Черт, — прошипел я, — в ногу будто иголок навтыкали.
Нуала тихо сползла с кресла и удивленно посмотрела на свою руку, поняв, что я все еще держу ее пальцы. Я использовал ее как противовес, чтобы выбраться из кресла самому, и поморщился, когда ступил занемевшей ногой на пол.
«Что мы делаем?»
— Давай послушаем, — едва слышно пробормотала Нуала.
Держась за руки, мы дошли до задней двери. Ну то есть Нуала дошла, а я дохромал. Идиотизм. Мы остановились рядом с дверью, окутанные теплой темнотой, крепко держась за руки.
Теперь и я услышал.
«Салливан».
Снаружи звучало два голоса; один из них, ясный и неумолимый, точно принадлежал Салливану.
