— И торговать ими, — внес я существенное дополнение.
— И торговать, — кивнул он, бросая на меня осторожные взгляды. Похоже, я начал вызывать у него легкое благорасположение. — Сначала я думал: буду делать хорошо — буду жить хорошо. Но после в том разубедился. Хорошо сделать товар — это еще не залог процветания. Оказывается, его еще нужно выгодно продать. Первое время я не мог пересилить себя и называть людям высокую цену. Я был полон милосердия и доброты. Я старался во всем помогать ближним. Но после картина изменилась. Произошло прозрение. И я понял: если ты не называешь нормальную цену, то ее назовут другие. Те, кто за медяки скупает твой товар и перепродает его уже за золото. То есть, мало хорошо мастерить, нужно еще ценить себя и свой труд. Вот и занялся попутно торговлей.
Я взглядом пробежал по его седлам. Да, действительно, высокое мастерство. Все они как удобны, так и красивы. Вернее, они и выстроились по красоте: от простых, до изысканных и вычурных, украшенных резьбой, чеканкой, костяной инкрустацией, серебрением и позолотой.
— Да, столичные ремесленники славятся своим мастерством, — искренне отметил я, внимательно рассматривая последние седла.
— А ты чего, из глубинки? — тут же спросил он. Тон снова похолодел.
— Не совсем. Просто я везде бываю.
— Бродяга?
— Можно и так сказать.
— И чего бродишь?
— Нравится.
— Как это может нравится? — всплеснул он длинными руками.
— Попробуй — может узнаешь, — посоветовал я.
— Вот еще, — фыркнул седельщик. — Чтобы потом стать таким, как ты?
— Каким?
— Таким жалким, оборванным и нищим, — без тени сострадания перечислял он.
— Я не нищий, — тихо поправил я. И гордо взглянул ему в лицо. — А оборван… хм, как бы то лучше сказать? Я постоянно странствую. Это есть отражение моего долгого пути. Это символ моих долгих скитаний и поисков. Жалость же вызываю у таких же жалких. У сильных вызываю презрение. Поначалу.
— Да ладно, — судорога ломаной дрожью исказила его сухое желтоватое лицо. Он явно желал показать презрение. — Небось, тоже попрошайничать сюда подался. На задворках кости швыряют, а тут, наверняка, жирный кусок ждешь? Ха! Как бы не так! Не дождешься! Нет, это не я такой злой и жадный — просто здесь жизнь такая. Здесь тебе, путник, не то, что мяса — даже кости не бросят. Здесь все золото решает! Есть оно — будет и кость, и жир. Нет — подохнешь, как собака, и никто на тебя внимания не обратит. Обратят, когда уже совсем завоняешь. Но и тогда не жди снисхождения — выбросят, где за городом, и радуйся, если вообще закопают.
— А разве то плохо? — задал я неожиданный вопрос. Он на миг растерялся, потупился. Но потом оперся о прилавок и исподлобья уставился на меня. И как-то тихо заговорил:
— Чего-то я не пойму тебя?
— Это закономерно, — равнодушно отметил я. — Не всем доступно понимать меня.
— Но ты ж нищий? — едва не вскричал он.
— Таким видишь меня ты, — уточнил я.
— А другие, чего, видят иначе? — не унимался седельщик.
— Отнюдь, — мягко кивнул я. — Хотя, не следует делать выводов за кого-то. Но все же я согласен — все видят во мне нищего скитальца. По крайней мере, с первого взгляда. Но меня, признаюсь честно, то мало интересует. Главное — кем я себя вижу. И стремлюсь быть. И есть. Вот что для меня важно.
— Вон ты какой?! — нарочно громко поцокал торговец. — Надо же! Сплошная загадка!
— Ты прав, — блаженно кивнул я. Ведь он говорил искренне. А главное — истинно…
Торговец гордо выпрямился и скрестил руки на груди. Крыша навеса затеняла его, но он все же сиял гордостью и уверенностью. Снова окинул меня пытливым взглядом, вежливо сдержал пренебрежительную ухмылку. Но не до конца. Она таилась неприметными складками в уголках его рта.
— Да только, сколько ни гадай, а ответ очевиден. Нищий ты и есть нищий. И от загадок своих богаче не станешь. И голову мне не заморочишь. И медяка я тебе швырять не стану. Даже не старайся.
— Так я и не прошу, — поспешно отозвался я.
— И вряд ли кто здесь швырнет, — повторился он.
— Замечательно, — повторился и я. — Я лишь приветствую это.
Он снова замялся, на лице проступило сомнение. Светлые брови дрогнули, выгнулись, глаза распахнулись шире. Ухмылка побледнела. Уголки рта поползли вниз, оборачиваясь здоровым недоумением.
— Но… как можешь это говорить ты — оборванец, за душой у которого ни гроша?
— Да очень просто, — голос мой звучал веселее и радостнее. — Если не пособлять нищим, то им волей неволей придется чем-то заниматься, чтобы прокормить себя. Или умирать. Но пока будут те, кто милосерден и просто так, пусть и от души, дают подачки, будут и те, кто станет ждать этих подачек. И даже требовать. Да чего там — будут даже обижаться, за то, что ты не милосерден. И всегда будут прикрывать свою нищету то убогим сострадательным обликом, то дружбой, то любовью, то родством, то священными писаниями. Словом, всем тем, против чего трудно возразить. Но как ни крутись, нищета останется не пороком, а всего лишь проявлением слабости. Или зависимости от других. Я же назову это проще — отсутствием желаний. А еще точнее — отсутствием желания воплощать свои желания. Ведь желания есть у всех. Нет ни одного человека без желаний. А у нищих желания еще острее, потому что у них ничего нет. Нет тех материальных ценностей, которые можно пощупать, погладить, понюхать, съесть, выпить, или справить иную нужду. А вот если у человека из этого перечня есть все, то он волей неволей уже перестает быть человеком. И желания его становятся иными.
Он придирчиво осмотрел меня, и насмешливо спросил:
— И что? Ты хочешь сказать, мол, ты не человек?
Я засмеялся.
— Не просто хочу, но всегда говорю. Да, я таков.
Он долго разглядывал мою улыбчивую физиономию. Я стоял напротив и блаженно щурился. Над нами, на длинном дощатом козырьке ворковали голуби, щебетали воробьи. Они высматривали под ногами крошки хлеба и остатки зерен. Как только выпадала возможность, пернатые жители рынка смело бросались вниз. И гнало их все то же стремление получить желаемое. Причем — безвозмездно. Как, собственно, гонит многих людей на то же самое.
Я терпеливо смотрел на седельщика. Казалось, он ждал, как я сейчас скину плащ, и под ним окажутся одежды придворного вельможи. Разумеется, я этого делать не стал. И не потому, что одежд таковых не было, а потому, что истинный смысл уловит лишь проницательный. Кто больше доверяет мыслям, чем глазам. Кто зрит глубже и не ограничивается лишь очевидным. Седельщик, конечно же, мыслит, но, видимо, не столь глубоко. Он больше доверяет глазам. Хотя, по сравнению с тем же Пудилой, его ум гораздо острее и подвижнее. Но то лишь следствие проживания в большом городе, да опыт торговли. Ведь здесь, чтобы выжить, приходится изворачиваться всеми доступными способами. И чтобы торговать рядом с равным по мастерству и ценам, нужно бойко владеть языком.
