Вот каким киселём расползалась моя твердокаменная решимость. Мне смертно хотелось на берег, и даже не просто на берег — вовсе домой, в родное тепло, к материным милым коленям… Ой мне! Я нацепила воинский пояс, я силилась угадать, не струшу ли в битве, — а и немного понадобилось, уже заскулила, прав был воевода, что даже в отроки брать меня не хотел!
Я крепила себя, растравляла гордость обидами и почему-то очень ждала, чтобы гребцы стали меняться. Нет, воевода ни разу пока не пятился от обещанного, сказал не даст грести, так и не даст, но скорее бы уж менялись, какая ни есть, а всё забава, сколько можно сидеть, тупо глядя на серые волны, давя мучительную тошноту!
Крепких парней уморить было не просто. Однако потом я заметила, что Нежата стал всё ленивей двигать веслом, чуть макая гладкую лопасть, и наконец мотнул головой, подозвав сменщика — Блуда, — а сам закутался в плащ и лёг под скамью. Невольно я пожалела его. Даже занятый делом, он сумел выдержать ещё меньше, чем я.
Мой побратим с готовностью подхватил сосновую рукоять, но почти сразу, отдав Плотице правило, к ним подошёл вождь. Без лишних слов прогнал новогородца прочь со скамьи, скинул рубаху, сел сам.
— Думай, что делаешь, — сказал он Нежате. — Ему ещё до дому грести!
Я некоторое время смотрела на воеводу. Весло у варяга ходило сильно и ровно, без прохладцы и уж, конечно, без малейшей натуги, и я снова вспомнила о поганке и о белом грибке и вдруг рассудила — а может, и к лучшему, что мне не дали грести. Срамиться хоть не пришлось…
Семь годов ждут зиму по лету, другие семь — наоборот. Прошлое лето выдалось жарким и грозным, за ним поспела зима — трескучая, многоснежная. Нынешняя наверняка будет гнилой. Не зря кротовые норки уже теперь смотрели какие на запад, какие прямо на север, предрекая оттепели до самой весны! Чего доброго, и море не успокоится, не уснёт в тиши подо льдом, так и будет ворочаться, катить на берег стылые волны…
Стоял липень месяц, радостная маковка лета, но жары не было и в помине. Над самой землёй текла промозглая сырость, обволакивала когда дождём, когда туманом. Несколько раз Голуба с подружками подгадывали денёчек посуше, устраивали танок. Мы ходили смотреть. Как обычно, девки натягивали по сорок одёжек, вплоть до шапок и меховых шуб — хвалились друг перед другом, приманивали женихов достатком отеческим, собственным рукодельным искусством. О прошлом годе бедные парились, бывало — падали с ног. В это лето и в шубах было как раз.
Вот занятно! Наверное, не я одна, любой человек постоянно как бы зрит себя со стороны. И я не о поступках — о внешнем обличье. Когда мы с ребятами брали мечи и тешились поединками, я знала себя рослой, крепкой, широкоплечей. И хотелось вести себя, как пристало воину, живущему в дружинной избе. Совершать что-то смелое. Сильное… А потом шла смотреть девичий танок, и куда только пропадала моя гордая удаль, моя воинская стать! Даже косточки вдруг истончались по-девичьи, делались нежными и прозрачными. Я вдруг радовалась, что здесь были воины, которым я никогда не дотянусь и до плеча. Я ощущала себя тоненькой, хрупкой, хотелось не меч из ножен хватать — опускать долу глаза и робко краснеть, плести длинную косу и замирать с бьющимся сердцем… ждать неведомого жениха…
К концу месяца — не к началу, как след бы, — во мхах поспела морошка, девки-добытчицы стали похаживать за ней на болота. Кто в сапожках из рыбьей кожи, непроницаемых для воды, кто босиком. Я ходила oдна — Ведете не разрешил брат. Он теперь позволял ей только гулять по берегу возле крепости и в ближнем лесу, и не в одиночку: со мной, с Блудом, с кем-то ещё. На ней уже не сходился галатский затейливый поясок из бронзовых блестящих колечек. Иногда она выпускала Мараха. Могучий конь ходил за ней, как собака, баловался, валяясь в траве. Я потом вычёсывала из его хвоста колючки и мусор.
Беременность всегда стараются скрыть. Накидывают просторные одеяния, сторонятся лишнего глаза и, конечно, помалкивают. Не сведал бы чужой, завистливый человек, наделённый силой не по уму, наученный только губить, не помогать…
Бедной Ведете некуда было деться от взглядов, от остреньких язычков хуже гадючьих. И не было при ней разумной жены — подсказать, помочь хотя бы советом. Мужи сплошь да парни бессмысленные. Да я, девка.
Закатав латаные порты, я шагала по кочкам, брала пахучую крупную ягоду в белую берестяную ималку, что ещё зимой выплел Ярун. Мы с ним посиживали тогда возле Блуда, стонавшего ночами, и побратим рукодельничал, чтобы не сморило. Плёл в полусне, роняя волосы на глаза, и всё равно даже сок раздавленных ягод не мог вытечь наружу, хоть воду носи, хоть вари вкусное хлёбово, насадив на шест над костром… Было дело, надумала я запрятать лукошко — Велета тотчас хватилась, спросила, не потерялось ли. Да.
…Я слышала, как по ту сторону чахлой прозрачной рощицы гомонили, перекликались весёлые девки, и, стыд сказать, раскалялась яростной злобой. Хотелось выйти туда к ним, обозвать заугольными шепотницами, услышать что-нибудь о себе, может быть, нарваться на драку. Я знала: между собой, потихоньку, они смеялись и сплетничали о Велете. Не из-за того, что носила дитя, — эка невидаль! Но если бы им, разумницам, дали мизинчиком дотянуться до жениха вполовину такого, как мой побратим, — двумя пятернями схватили бы, не оторвёшь! Мыслимо ли — самой прогонять?.. С ума, верно, спятила сестрёнка вождя. Да и сам вождь, коли не научил хворостиной… Мне уж казалось, об ином они и не толковали.
О, я бы им всыпала. Я уж сказала бы, стиснув чьё-нибудь нежное ушко и не слушая визгу: Велета истинно женщина, сумеет сына родить. А к вам свататься — со страху погибнешь, не пустоцвет ли достался!.. Но был на мне воинский пояс, я чувствовала его, как строгую руку. И знай молча кланялась под противным мелким дождём, пока ягоды в лукошке не встали вровень с окраинами, а после и холмиком.
На полдороге до дома, на маленькой прогалине, я увидела Славомира… Заныло сердце в груди, сразу стало трудно дышать. Он тоже умел нечаянно попадаться навстречу посреди леса. Он не замахнётся мечом, как воевода. Но, кажется, лучше бы уж когда-нибудь замахнулся.
Я не испугалась его. Я подошла: ещё не хватало шарахаться. Он хмуро посмотрел на капельки влаги, висевшие у меня надо лбом в волосах. Неторопливо снял плотный кожаный плащ, протянул мне, приказал:
— Надевай!
Я тоскливо припомнила Нежату, и как мы сидели с ним тогда на крыльце, как он хотел закутать меня шерстяным мятлем и как легко было отпихнуть его со смешком — выдумал тоже! И как я потом ещё рассуждала: а от Славомира бы, мол, навряд ли отбилась. Накликала. То есть он меня, конечно, пальцем не тро —, 'Я нет. Ой мне. Дал бы подзатыльник, выругал, накричал… Ц я бы тогда хоть знала, как поступать.
Славомир натужно кашлянул, отвёл глаза и сказал:
— Люба ты мне. Да сама, поди, давно уже поняла.
Бедное моё сердчишко ходило больными толчками.
— Поняла, — сказала я тихо. Он свирепо спросил:
— А поняла, так что жилы мне тянешь? Другой кто есть на уме? Скажи лучше. Боишься, голову разлюбезному оторву?
Я сказала:
— Вот уж этого не боюсь.
Некоторое время он шёл молча, потом превозмог себя, молвил:
— Ну так ответь. Буду помнить, за кем в походе присматривать.
Велик ли труд вымолвить слово? Открыть рот, пошевелить языком. Вот только мужества иногда надо больше, чем в битве. И даже верный меч не помощник.
Я смутно подумала, как, должно быть, забавно всё переменится, если я вдруг возьму да и повернусь к нему, положу руки ему на широкие плечи. И буду знать идущего подле меня могучего, красивого молодца не просто добрым товарищем, старшим побратимом в дружине — мужем!.. А что, наверное, привыкну к нему. Уж я постараюсь. Конечно, он вмиг заберёт меня с корабля, велит позабыть кольчугу и меч, и я заспорю, но если по совести, то больше для вида. Начну провожать его в море и жадно встречать на берегу, он будет помнить про это и, может, хоть мало станет беречься, мне ведь рассказывали, как они дрались… мстящие воины. На празднике весеннего равноденствия будут нас с ним вдвоём зарывать в голубой искрящийся снег. Начнём жить-поживать, деток родим. Да. А потом однажды появится Тот, кого я всегда жду. Мне захотелось уронить ягоды, метнуть кожаный плащ и убежать со всех ног.
…или не появится, я ведь решила уже про себя — его нет на этой земле. Но были подружки, с которыми мы когда-то вместе бегали босиком, умывали детские лица живыми струями первых летних дождей. Теперь у всех были рассудительные мужья. И многие баловали жён, никому не давали в обиду, даже старейшинам, когда те сердились. Не все подружки с утра до вечера пели, но в зелёную прорубь не заглядывалась ни одна. Почему же мне всё время казалось, будто в Девках они как будто летели, трепеща нежными крыльями, тянулись к чему-то, звеневшему там, наверху, в солнечной синеве… а ныне, мужатыми, словно растеряли перья из крыл. Так и со мною будет за Славомиром. Не умею лучше сказать. И басни баснями, а наяву что-то я иного не видела. Баснь слагают раз в поколение про тех, у кого сбылось. А сколь таких, кто не дождался, не встретил, кто сапоги железные стёр и медные короваи изгрыз — впусте?
