На высоком холме, поросшим густым лесом, меж реками Двиной и Полотой взметнул вверх валы град Полоцк. Ремесленные посады в буйной кипени садов сплошным потоком бревенчатых стен текли с холма к Двине и Полоте и растекались по широкому берегу. Над рекой неумолчно галдя, реют чайки. А на гребне валов — рубленые клети стен и островерхие шатры веж. Владимировы вои в прошлое разорение так и не одолели могучую крепь и только через подкоп возмогли пройти в крепость. А и всего града разорить дотла сил не достало, хоть и ополонились вдосыть и зипунов себе добыли.
Князей с той поры в Полоцке больше не бывало. Сидел же ныне в Полоцке Владимиров наместник — воевода Пластей, ощетинясь копьями, луками, самострелами и мечами.
Никто ещё не прозревал грядущей в веках полоцкой славы. Ни правления князя Всеслава Брячиславича Вещего, ни грозного и доблестного литовского подданства, ни взятия Ивана Грозного. Ничего этого пока что не было, и даже до Всеслава Чародея оставалось ещё ни много, ни мало — восемь десятков лет.
Время подходило к полудню, и солнце карабкалось всё выше. Тени становились всё короче.
Над полоцкими вымолами стоял неумолчный полуденный гул. Скрипели верёвки, наматываясь на вороты, глухо стучали в руках дрягилей бочки. Разноголосый и даже разноязычный (ибо можно было тут встретить и дулеба, и вятича, и кривича с берендеем, и ятвяга с радимичем) гомон неумолчно висел над вымолами, и до того мучил порой, что так и хотелось заткнуть уши. Или убежать. Или — самым буйным — заорать что есть мочи: «Да замолчьте вы уже!». Пузатые речные лодьи стояли вдоль вымолов десятками, тут же виднелось несколько урманских драккаров и кнарров, тут же стояли варяжские шнекки и чудинские лайбы. За малым не дотягивал Полоцк по торговому богатству до Ладоги или Киева и уж всяко был равен Новгороду. Даже и после Владимирова погрома.
Очередная, со Смоленского пути, лодья с разгону подошла к вымолу и ударилась в него мочальными жгутами, навешанными на борта. Юноты поволокли чалки, а на бревенчатый настил упали сходни — две доски с врезанными перекладинами.
Стемид окинул берег взглядом, посвистел и поцыкал в задумчивости зубом, словно колеблясь, потом решился и спрыгнул на вымол, минуя сходни. И, не оглядываясь, зашагал к городским воротам. Двое дрягилей невесть почто проводили его неодобрительными взглядами.
Корчма отыскалась неподалёку — всего за две улицы. Длинная изба в два яруса, расписная вывеска над воротами — три чёрных кошачьих морды и буквы «Три кота».
Стемид невольно усмехнулся — корчму эту он хорошо помнил ещё по старым, Рогволодовым ещё временам. Вспомнил попойки с друзьями — кметями из Крома. Одна из них пришлась как раз на «Три кота».
Внутри всё было, как прежде — отмытые до янтарного цвета общего хорома, длинная стойка, столы — длинные общие и маленькие отдельные, печь, ряды кувшинов и жбанов на полках, двери в отдельные закуты, лестницы с перилами на второй ярус, где можно переночевать. Браная занавесь с многоцветной вышивкой. И три чёрных раскормленных кота нагло шныряют под ногами и меж столов. Всё как встарь.
Стемид остоялся у стойки, сел на высокий круглый столец и притянул к себе плетёную тарель с солёными орехами. И тут же из-за занавеси вынырнул корчмарь. Он тоже ничуть не изменился за прошедшие годы: толстый, горбоносый и лысый, с длинным ножом на поясе. Короткая, опалённая у котлов русая борода топорщилась вперёд, серые глаза с лёгкой угрюминкой глядели из-под косматых нависающих бровей. Выглядел Чамота немного смешно, да только смеяться над ним было себе дороже — это на полоцком Подоле знал каждый. И Стемид — тоже.
Корчмарь окинул кметя неприветливым оценивающим взглядом и почти равнодушно спросил:
— Есть? Пить? Ночевать?
— Есть. Пить. Ночевать, — подтвердил Стемид и добавил, упреждая новый вопрос. — Две-три ночи.
Медлить он и впрямь не собирался — скоро в Полоцк должен заявиться Волчар.
— Что витязь будет есть?
— Не признал меня, Чамота? — негромко спросил Стемид.
— Стемид?! — корчмарь отшатнулся, словно его ударили. — Ты… отколь взялся? Живой?!
— Живой, живой, — усмехнулся кметь. — Спаси тебя боги за то, что я живой. Кабы не ты, меня Владимиричи тогда нашли бы…
— Да ладно, — махнул рукой Чамота. — Мне большой выгоды то, вестимо, не принесло, да только… не дело это — всю дружину под нож… Не по-русски это.
— Верно говоришь, хоть и не кметь, — одобрительно обронил Стемид. — Ладно, корми меня. К этим вот орехам пиво хорошо пойдёт. Ещё колбасок копчёных подкинь, да грибов жареных.
— Рыба свежая есть, — задумчиво обронил корчмарь, всё более скучнея лицом — чувствовал, что с появлением Стемида его ждут нешуточные хлопоты.
— Жарь, — Стемид подхватил чашу с пивом и орехи, отыскал взглядом свободное место за столами и сел. В уши невольно ударили разговоры сидевших в корчме. Народу хоть и мало было, а болтали не умолкая.
— Рассказывали…
— Она идёт, как пава… загляденье просто…
— Давно это, говорят, было, почти и забыли уж…
— Захожу, а там такие ножи!..
— Во Владимирово разоренье…
— Три кувшина пива… м-м-м…
— Мёды варёные, черничные да малиновые на свадьбу бережёт…
Обычная болтовня, ничего особенного и любопытного.
Стемид глотнул ядрёного и пахучего тёмного пива, прикрыл глаза и задумался было, но тут служанка принесла заказанное варягом, и он очнулся — острый запах копчёного мяса и жареной рыбы дразнил и отрывал от мыслей.
2. Стемид
В корчме было ещё тихо, но по городу волной катилась звонкая и заливистая утренняя перекличка петухов. На заднем дворе лениво застучала тупица, в конюшне фыркали и переступали кони, в углу шуршали мыши, в отворённое окно тянуло запахом олонесного прелого сена, и тонкая струйка печного дыма уже тянулась над землёй, — жена Чамоты растапливала печь. Я бесплодно попытался вспомнить, как её зовут, и не смог. Годы минули, чего уж там…
Пора было и вставать. Да и за дела браться.
Я потянулся, рывком вскочил на ноги и распахнул приотворённое на ночь окно. Солнце ещё только обозначило над окоёмом тонкой алой полоской, но небо на восходе медленно светлело, наливаясь голубизной и хрустальной прозрачностью, хотя на закате оно было ещё тёмно-синим с густой россыпью золотых и серебряных звёзд.
Я рассмеялся от внезапно охватившей душу весёлости, рывком выпрыгнул во двор со второго яруса прямо через окно. Босые ноги привычно ударились о стылую ещё землю, и, не обращая внимания на слегка удивлённый взгляд хозяина, что застыл с тупицей в руках на нерасколотым чурбаком, направился к колодцу.
