Она и сейчас была очень красива, несмотря на то, что лицо ее осунулось, и вокруг рта появились складки. Норг поступил правильно, когда увел ее из дома. Несколько дней назад Хилле привез в башню горожан, у которых мятежники Демера забирали хлеб. Эти люди пытались сопротивляться грабежу. Все они умерли к рассвету того же дня, и Батюшка-Барин, не разбираясь особо, закопал их в общей могиле. Далла видела их, но ничем не показала, что это ее как-то задело.
Тоддин не переставал удивляться ей. Она все время молчала. Казалось, ничто не могло вывести ее из равновесия или вызвать у нее страх. Норг привел ее в башню — и она сутками не отходила от раненых, терпеливо пытаясь спасти тех людей, которые заняли ее родной город и убили ее мужа. О чем она думала, меняя повязки, поднося к воспаленным губам кружку с водой? Если завтра Бьярни, опьянев от убийств, решит повесить ее под окнами башни, она, как чудилось Тоддину, не произнесет ни слова против.
Но поспать ей не удалось. В серый час, когда над землей проходят предрассветные призраки, кто-то завозился у входа в башню, и Далла мгновенно проснулась. Оставив Унн безмятежно сопеть, она осторожно поднялась со скамьи и взяла платок. Тоддин снял со стены факел и пошел к лестнице первым. Медные ступени, разбитые сапогами, давно уже не играли гальярду, а лишь стонали под шагами вразброд. Некоторые ступеньки Завоеватели заменили на деревянные, они отзывались глухим стуком.
— Кто же на этот раз? — пробормотал Тоддин себе под нос. Его утешала мысль о том, что Хилле в башне, дрыхнет сном невинности. Раненый добрался до башни сам — значит, он еще может ходить.
Внизу, у лестницы, кто-то стоял, наклонившись, словно поправляя сапог. Тоддин поднес факел поближе. Человек резко выпрямился, и Тоддин не сразу узнал в нем Хильзена. Он был закопчен до черноты и шатался от усталости. На грязном лице блестели зубы. Верхняя губа была рассечена и безобразно распухла, один из передних зубов выбит.
Хильзен молча протянул руку в оборванном рукаве и схватил факел. На мгновение его темные глаза задержались на лице Даллы, а затем он опустил факел, и Тоддин увидел лежащего на полу Норга. Одежда на нем была окровавлена так, что невозможно было определить, где рана. Тоддин видел заострившиеся скулы и ввалившийся рот. Хильзен сел рядом со своим другом, махнул рукой, а потом неловко повалился на бок, выронил факел и мгновенно заснул.
Женщина тихо подошла, вынула из-за пояса Хильзена нож, разрезала на Норге одежду. Норг мутно глядел в потолок и, казалось, ничего не понимал. Белые руки Даллы мелькали в темноте, быстрые, осторожные. Они снимали лоскуток за лоскутком и, наконец, обнажилась рана — темное пятно на животе справа. Тоддин метнулся было взглядом к лестнице, думая позвать Хилле, чтобы тот принес воды и полотна. Но Далла покачала головой и просто взяла Норга за руку.
Так прошло несколько минут. Рядом трудно храпел Хильзен, и дыхания Норга не было слышно. Неожиданно громко и осознанно Норг сказал:
— Далла.
Женщина спокойно склонилась к нему и ответила, выговаривая слова с твердым ахенским акцентом:
— Я здесь.
Норг улыбнулся, вздрогнул и замер.
Посидев еще немного, женщина высвободила свою руку и встала. Медленно поднялась по лестнице, волоча за собой шаль. Тоддин остался стоять внизу. Через несколько минут Далла с девочкой на руках стала спускаться вниз. Тоддин протянул ей руку, желая помочь, но она не заметила этого. Унн крепко спала и во сне морщилась. У входа женщина остановилась, не оборачиваясь, и Тоддин понял, что нужно открыть ей дверь.
В башню хлынуло рассветное солнце. Тоддин вышел на порог, щурясь и зевая. Далла неторопливо пошла вниз по Морской улице — к себе домой. Он долго смотрел ей вслед. На плече женщины сверкало медное пятно — рыжая головка спящей девочки. Далла шла, путаясь в хлопающей на ветру длинной юбке, и ни разу не оглянулась назад.
Девятый день после начала мятежа подходил к концу. В подвале ратуши была устроена тюрьма. Альхорн, опасаясь, что Бьярни ночью просто перережет всех пленных, выставил удвоенные караулы.
Синяка пришел в себя и обнаружил, что находится в сыром и темном помещении. В дальнем углу на стене коптил один-единственный факел, от которого было больше тоски, чем света. У него постукивали зубы, и он сердито сжал их. Пошарил руками вокруг себя, чтобы найти опору и подняться, и тут же натолкнулся на что-то теплое и живое.
— Гляди, куда руками-то лезешь! — сказал хриплый голос.
— Извините, — пробормотал Синяка. Его обругали, но он почти не расслышал. Кое-как усевшись, он почувствовал, что на него пристально смотрят из темноты. Затем знакомый голос спросил, барски перекрывая пространство от стены до стены:
— Синяка, ты?
Это был Ингольв.
— Я, господин капитан.
— Сукин сын, — сказал Ингольв без выражения. — Я же тебе велел уходить к заливу.
— Простите, господин капитан.
— Остальные с тобой?
— Ушли к заливу, господин капитан.
— Если Бьярни тебя повесит, я первый скажу, что он прав, — все тем же ровным голосом произнес Вальхейм.
Синяка не ответил.
Они находились здесь уже больше суток, но ни разу их еще не накормили. «И не накормят», — уверял какой-то бородач с хриплым голосом.
Спустя три четверти часа в подвал вошел Завоеватель, поставил у двери ведро воды и тут же вышел. У ведра моментально возникла драка. Пленных собралось около тридцати человек, и все они не были связаны. Синяку, ослабевшего после побоев, отпихнули сразу, так что он ударился головой и опять на время потерял сознание.
Очнувшись, он увидел рядом с собой Вальхейма. Тот сидел, скрестив ноги, и невозмутимо потягивал воду из плоской фляжки. Синяка с трудом поднял руку и потянулся к фляге. Вальхейм отвел ее в сторону и засмеялся.
— Что, дурачок? Пить?
Синяка с трудом перевел дыхание. Капитан наклонился и помог ему сесть.
— Пей, только не все. Мне оставь.
Синяка пил так жадно, что немного пролил на колени. Вальхейм тут же отобрал у него фляжку, завинтил потуже и занес кулак с явным намерением ударить, но в последнюю секунду передумал.
— Дерьмо, — сказал он. — Ушел бы вместе с остальными, одним дураком было бы меньше.
К ним подсел бородач, и начался долгий, скучный разговор о выпивке и женщинах. Синяка улегся, стараясь не слушать. Неожиданно он опять подумал о Демере. Тогда ему удалось раздвинуть стену и выпустить его. Может быть, получится и сейчас. Неплохо бы вырваться отсюда целой толпой. Человек двадцать из тридцати вполне могут уцелеть.
С огромным трудом он отвлекся от назойливого жужжания разговор и стал слушать мир в себе и вокруг себя. И когда раскрылся космос, такая нечеловеческая боль обрушилась на избитое тело Синяки, что в глазах у него помутилось и к горлу подступила тошнота. Он стиснул зубы и попробовал не сдаваться, но боль становилась все сильнее и, в конце концов, его стошнило. На мгновение ему показалось, что сейчас его за это убьют, но Вальхейм сказал остальным что-то резкое и злое, и его не тронули. «Он думает, что я от страха», — понял Синяка и хотел объяснить капитану, что он ошибается, но Вальхейм только мельком поглядел на него и брезгливо отодвинулся.
