Но Морена ждала за окном в похожем на иней уборе, и в серебряной оправе ожерелья на ее груди волчьим глазом сиял скользкий, как сало, зеленый камень.
"Это то, что я позвал…"
– Ты попал в него, – прошелестела женщина. – Теперь в моей стае будет одноглазый волк.
Утром Айзенвальд не мог понять, причудился ему этот разговор или был на самом деле.
Еще не светало, когда и хозяина, и постояльцев потянуло во двор, и как ни бережно приоткрывались двери, их сотрясение и вползающий вслед зимний холод заставили отставного генерала очнуться. Подтянув к груди колени, он плотней завернулся в кожух, стараясь урвать еще немного сна. Сквозь ломкую дрему доносилось к нему уютное коровье мычание за стеной, скрип за окнами – то ли деревьев от мороза, то ли снега под шагами. Потом Януш внес охапку дров, но, пожалев сон гостей, не бросил ее с размаху на пол, а бережно опустил. Развел в печи огонь, и ласковое тепло постепенно согрело кухню, настывшую за ночь; наледи с окошек потекли грязными ручейками вниз. Огонь проглотил темноту, заскакали живые тени. Потом зажурчало, переливаясь в кувшины, молоко. Тут не выдержал, вылез из постели невесть когда воротившийся Кугель, поджимая пальцы в шерстяных носках, пропрыгал к столу, запрокинул кувшин над лицом-луной. Белые ручейки потекли в рот и мимо по подбородку. Опростав горлач до половины, нотариус смачно крякнул, и присосался снова.
Появилась хмурая со сна Бирута, спроворила завтрак из вчерашнего. По ее виду ясно читалось, что ждет не дождется, когда гости уедут. Лицо стряпухи было красным и помятым, в сторону Кугеля она не смотрела.
Тумаш и Януш наперегонки хватали холодные вареники, будто их до этого неделю не кормили.
– А что? – небрежно поинтересовался Айзенвальд у пахолка, – панна Легнич в Краславку на ярмарку в конце лета не ездила?
Парень, не дожевав куска, уставился на Генриха стеклянными глазами.
– Не ездила, – пробурчал он. И, оказав куда большую, чем вчера, разговорчивость, шамкая, объяснил: – Не с чем, так чего зря пяты топтать… А сестра, да дом, да огород еще…
И, сочтя разговор законченным, нагнулся над миской.
Кугель, управившись с завтраком, потирая пухлые ладошки, "ласкаво" попросил запрягать. Мужчины, попрощавшись с Бирутой и пообещав заглянуть на обратной дороге, вышли во двор. Круглое розовое солнце медленно вставало над заснеженным садом. Мир был морозным, звонким и каким-то по-особенному чистым, и Генрих подумал, что, вопреки страхам Януша, нынче будет хороший день.
Он не особо огорчился, что свидеться с Антонидой не пришлось.
Во-первых, в доме покойного Гивойтоса и без того могло отыскаться много интересного. А во-вторых, основанная на знании фактов и умении уложить их в систему интуиция подсказывала, что лучше не допрашивать панночку "в лоб" и даже не встречаться с ней нарочно. Что же до свидания невзначай… Айзенвальд все к нему подготовил, а дальше Божья воля. И поэтому, когда в окне наверху дрогнула занавеска, отставной генерал равнодушно отвернулся, подбирая поводья. Суетился, что-то перекладывал в санках Кугель. Надрывно скрипели растворяемые пахолком и Занецким ворота. Отвечая им, звонко лаял пес.
– Вы кто?! Что вам здесь нужно?!
Кугель подпрыгнул, и, огибая сани, покатился к крыльцу, распахнув руки, точно вознамерился облапить вылетевшую паненку:
– Позвольте лапочку!… Панна ласкава! Душенька!
Айзенвальд с трудом удержал смех. Антя, в кожушке, наброшенном на исподнее, и коротких валяных сапожках, испуганно отшатнулась к двери, которую за собой закрыла совершенно зря. Лицо девушки оказалось землистым, ржавые волосы растрепались – то ли не успела причесаться со сна, то ли утратила желание заниматься собой. Кугель умудрился чмокнуть ее в ладошку, несмотря на сопротивление.
– Да кто вы такой?! – крикнула старшая Легнич со слезами в голосе.
– Панна не помнит? – нотариус от удивления чуть не скатился с крыльца. – "Йост и Кугель", душеприказчик вашего дядюшки, пусть земля ему пухом, – толстяк поискал шапку на обрамленной кудряшками лысине, чтобы вежливо снять, не нашел – и с горя поскреб лысину.
– И что вы хотите? И… – она сощурилась, против солнца разглядывая Айзенвальда. – Вы-ы?… Да как вы…
Антя топнула ногой:
– Вон отсюда!
– Я не кура, чтоб панна на меня топала, – неожиданно рассердился нотариус. – По панны надобности еду, между прочим. А если панне то не надо, с сестрицей вашей поговорю.
Антонида сцепила на животе дрожащие пальцы.
– Прошу меня простить.
– Еду я в Ясиновку, поместье пана Лежневского, – объяснил Кугель сухо, – поискать добавок к завещанию. И паны Тумаш и Генрих ласкаво взялись меня проводить.
– Вот что… – Антося подняла глаза. – Вы можете подождать пять минут? Я еду с вами.
Толстяк повернулся к Айзенвальду и радостно подмигнул: все, как договорились. Генерал незаметно и понимающе кивнул в ответ.
– И всегда ваша панна такая злая? – спросил Занецкий у Януша. Но, верно, пахолок исчерпал себя в разговорах с Айзенвальдом и оттого молчал.
Антя и впрямь воротилась через пять минут, уже полностью одетая, в застегнутом на все пуговки кожушке, серых варежках из козьего пуха, мужских ноговицах и меховых сапожках. На голову был намотан черный платок. Пламенея скулами, панна Легнич сбежала с крыльца и заняла место в санях. Застоявшиеся кони рванули с места. Какое-то время мужчины оглядывались, должно быть, опасались попасть под горячую руку Бирутки, вооруженной ухватом, но та в погоню не кинулась. От этой удачи, от присутствия Антониды, от яркости ли зимнего дня ощутимо витал над кортежем дух легкого флирта. Толстяк Кугель, намотав на запястья вожжи, чего делать не следовало, старательно кутал в медвежью полость замерзшие ножки прекрасной панны да чмокал на жеребчика. Занецкий, стиснув конские бока, унесся вперед, радостно горланя:
Да здравствуют руки!
да здравствуют плечи!
и томные звуки!
и нежные речи!
– так, что слетали с придорожных кустов шапки снега и вороны.
Конечно, стихи, вложенные в конфетные обертки, писались и хорошими поэтами, но стоило ли перевирать текст? Ироничное хмыканье Айзенвальда секретарю настроения не испортило и заткнуться не заставило. Но Антя Легнич, для которой все затевалось, оставалась глухой к авансам, точно каменный крест на перекрестке. Лишь отстранялась от нотариуса да хмурилась.
– Что ж вы, Антонида Вацлавовна! – застонал Кугель. – Поглядите, день-то какой!!
День и впрямь был прекрасен. Над путешественниками вздымалось колоколом ярко-синее небо, больше подходящее январю, чем февралю, носящему здесь имя "лютый" – месяцу вихрей и метелей, когда зима злобствует, не желая уступить место весне. Солнце ослепительно сверкало, заставляя пламенеть и искриться снежные россыпи вокруг. Полозья скользили по укатанной дороге, время от времени санки смешно подпрыгивали на присыпанных снегом ухабах – самый повод с радостным визгом свалиться на спутника – если он, конечно, не пончик Кугель, а красавец-жених. Резвые сытые кони выбрасывали белые комья из-под копыт. Вился пар над их спинами. Убегали назад вдоль канав по сторонам дороги заснеженные посадки. Отягченные снегом сосновые лапы клонились к земле. Мерцали из-под хрусталя темной зеленью. Рдел ракитник. Заснеженные кусты можжевельника казались кружевными, словно в пряничной рождественской сказке. А дальше до самого неба простирались заснеженные поля, прорезанные рощицами и оврагами. Местность напоминала застывшее море. Дорога то ныряла в распадки, то взмывала на пологие вершины. Причудливо изгибалась или вдруг на несколько верст делалась прямой, как стрела. Простор и свет. Потом впереди возникло как бы лежащее на земле хмурое облако. Шлях скакнул, точно напуганный заяц, резко взял влево. Облако приблизилось, загородив окоем, и стало видно, что это заснеженный лес, уходящий под небеса. Лес давил своей громадой, неотвязно и враждебно смотрел в спину. Кони, чувствуя этот взгляд, возбужденно зафыркали и без команды перешли в галоп.
