День и впрямь был прекрасен. Над путешественниками вздымалось колоколом ярко-синее небо, больше подходящее январю, чем февралю, носящему здесь имя "лютый" – месяцу вихрей и метелей, когда зима злобствует, не желая уступить место весне. Солнце ослепительно сверкало, заставляя пламенеть и искриться снежные россыпи вокруг. Полозья скользили по укатанной дороге, время от времени санки смешно подпрыгивали на присыпанных снегом ухабах – самый повод с радостным визгом свалиться на спутника – если он, конечно, не пончик Кугель, а красавец-жених. Резвые сытые кони выбрасывали белые комья из-под копыт. Вился пар над их спинами. Убегали назад вдоль канав по сторонам дороги заснеженные посадки. Отягченные снегом сосновые лапы клонились к земле. Мерцали из-под хрусталя темной зеленью. Рдел ракитник. Заснеженные кусты можжевельника казались кружевными, словно в пряничной рождественской сказке. А дальше до самого неба простирались заснеженные поля, прорезанные рощицами и оврагами. Местность напоминала застывшее море. Дорога то ныряла в распадки, то взмывала на пологие вершины. Причудливо изгибалась или вдруг на несколько верст делалась прямой, как стрела. Простор и свет. Потом впереди возникло как бы лежащее на земле хмурое облако. Шлях скакнул, точно напуганный заяц, резко взял влево. Облако приблизилось, загородив окоем, и стало видно, что это заснеженный лес, уходящий под небеса. Лес давил своей громадой, неотвязно и враждебно смотрел в спину. Кони, чувствуя этот взгляд, возбужденно зафыркали и без команды перешли в галоп.
– Крейво.
Айзенвальд до крови закусил губу. Для него это имя означало боль от раны и бессилие.
Изгибалась серпом опушка; иногда пуща отсылала своих разведчиков прямо к дороге: неохватные морщинистые вязы, рябинку, придавленную снегом; дуплистую иву, покривившуюся от старости; громадный дуб с суком, как перекладиной виселицы, протянутым над шляхом. Пуща словно дожидалась оплошности, чтобы накинуться на чужаков. Рядом с нею легко верилось в Хозяйку Зимы и в слепых волков, устроивших логово в буреломной чаще. И когда стена деревьев раздвинулась, уступив покрытому снегом озеру, всем стало легче дышать.
Осторожно спустившись на лед и предоставив коням выбирать самую легкую и безопасную дорогу, не подгоняя их, чтобы успели остыть, любовались путники кружевными заснеженными ивами, оточившими ледяное зеркало, да возвышающимся впереди островом, затянутым легкой дымкой, в которой почти терялись башенки, выступающие над растущими на вершине деревьями. Кони двигались легко и ходко, и пана Кугеля потянуло на разговоры.
– А скажите мне, ласкава панна Антонида, – он причмокнул на упитанного гнедка, чтобы бежал живее, легонько сотряс вожжами, – все спросить хочу. Без обид только. Кто вашему дядюшке имя такое дал? Пана ясновельможного "змеюкой" окрестить, надо же! Господи, прости…
Антося молчала, как каменная. Занецкий засмеялся:
– Стыдно, пан нотариус! Всю жизнь тут прожить – и не знать. Хотите, я отвечу?
Кугель фыркнул, сердито отвесил нижнюю губу:
– Будьте так ласкавы.
– Змея суть образ амбивалентный, то бишь двойственный. Она символизирует хитрость и коварство с одной стороны, с другой же – безмерные силы материи и ее способность к возрождению, по своему умению сбрасывать кожу. У древних та-кемцев змея служила уреем – символом власти на сдвоенных коронах царей. Для норн-манов – Людей Моря, либо Людей Судьбы – их великий змей Йормунгард, окружив землю, не позволял водам изливаться с нее, тем самым сберегая жизнь. Подобный же символ – уроборос: змей, схвативший себя за хвост – обозначает вечность.
Айзенвальд свел затянутые в кожаные перчатки ладони:
– Браво, Тумаш! Вам не кажется, что вы ошиблись факультетом?
Занецкий весело покрутил головой:
– Не кажется – не кажется. Образованный человек, на мой взгляд, не может ограничиться чем-то одним. Он должен быть человеком универсума – понимающим и объясняющим вселенную, – закончил студент очень серьезно. – Продолжать?
Генрих кивнул. Кугель пробурчал что-то, что могло сойти за согласие.
– В образе змея является скотий бог Велес – соперник Перуна. У лейтвинов… змей выходит из яйца, снесенного черным петухом. Если это яйцо выносит под мышкой человек, то змей, вылупившись, в благодарность станет таскать ему золото. Искры над печными трубами часто принимают за такого змея.
Нотариус проворчал:
– А чистить их не пробовали?
– Иногда змей этот, – Тумаш улыбнулся, – обратившись в прекрасного юношу, лазит к паненкам в окно и сосет из них жизнь.
Панна Антося вздрогнула, черные ресницы затрепетали. А Занецкий повествовал вдохновенно:
– Но самая прекрасная наша легенда – это легенда об Ужином Короле. Было некогда у богатого хозяина три дочери. Младшую, самую красивую, звали Эгле. Однажды жарким вечером после сенокоса девушки купались то ли в море, то ли озере. Может, в этом вот самом, – студент указал на желтоватый, присыпанный снегом лед. – Ужиный Король заприметил младшую и улегся на ее рубашку. И уполз лишь тогда, когда Эгле поклялась выйти за него замуж.
Айзенвальду представились то ли красавица, прячущаяся в собственные косы, то ли свернувшееся на вышитой сорочке черное змеиное тело в ствол молодой березы толщиной. И качаются потревоженный папоротник и треугольная, плоская голова с янтарными "ушками"…
– Ага… – нотариус запечалился. – Увидев такую скотину, любая замуж согласится, лишь бы уползла.
Слез и пошел рядом с гнедым, как путники, чтобы согреться, не раз и не два делали за дорогу.
– Так вышла?
Студент кивнул, ткнув голенью заленившегося конька:
– Уж как ее родичи ни прятали… Привез Ужиный Король Эгле в свой замок, превратился в красавца-парня, и стали они жить. Родила она мужу трех сыновей и дочь Осинку. Но все по дому горевала. Башмаки железные износила, воды в решете натаскала и хлеб испекла, и пришлось Жвеису отпустить ее с детьми к родне. Пообещала Эгле вернуться ровно через три дня. А муж научил ее и детей, как себя позвать. Выйдите, говорит, на рассвете на берег и скажите: "Белая пена – жизнь, а красная…"
Панна Легнич, до того молчаливо слушавшая с мученическим выражением на лице, вдруг захрипела и привстала. Лицо ее побелело. Глаза черными камушками выкатились из орбит. Да и любому впору было закричать: впереди, у кромки берега волновалась и дергалась багряная полоса – прибой, замешанный на ужиной крови.
– Ничего такого, панна ласкава, ничего такого… – бормотал толстяк-нотариус, растирая снегом Антины щеки. На них постепенно возвращался румянец, а в глаза жизнь. – То шиповник цветет, глядите сами.
