– Вдруг тут, как на Камчатых островах, горячие источники есть… – уговаривал с другой стороны Занецкий. – Для здешних мест непривычно, а вдруг? Мало ли что бывает? Я еще доклад для географов сделаю…
То, что путники под впечатлением легенды приняли за пролитую коварными братьями Эгле кровь, оказалось шпалерой низких колючих кустов с багряными цветами. К запаху конского пота и холода примешался сладкий аромат. Шиповник цвел – вопреки Морене-Зиме, одевшей землю в посконную рубаху снега с черными пятнами галок и серыми пятнами ворон; с костлявыми деревцами и сухим бурьяном между сугробами и небом.
Антя перестала дрожать. Но, выбравшись из саней, не наклонилась понюхать цветы, как на ее месте сделала бы почти каждая женщина. А просто пошла вперед, загребая снег, не оглянувшись на разочарованных спасителей.
На согнутых заснеженных соснах острова лежали тучи. Небо хмурилось, грозило близкой непогодью. Видно стало плохо и недалеко.
Коней и сани пришлось оставить внизу. Сухой путь к Ясиновке имелся – тянулся по дальнему берегу через гати и насыпной вал. Но напрямки по льду выходило короче и проще, и без опасных сюрпризов в виде промоин и трясин. Зато к парадному входу отсюда толковой дороги не было: на гору лесисто и круто, а кругом – упрешься в болото, в которое озеро переходило. И поди разбери, проедешь ли там еще.
Лошадей привязали к кустам, освободив от удил и ослабив подпруги. Гнедка распрягли. Всем троим растерли соломенными жгутами ноги и грудь, укрыли попонами и подвязали торбы с овсом. Разобрали сумки и оружие. Поддерживая друг друга, оскальзываясь, по едва угадываемой под снегом лестнице стали карабкаться на склон. Примерно на полпути Кугель остановился, сопя, глядя в спину ловкой гибкой Антосе:
– Помру… Ей Богу, помру… – утерся рукавом и ляпнул, – или признаюсь. Антонида Вацлавовна! Уведу я у вас панну Бируту.
Антося обернулась, заправляя за ухо рыжую прядь. В глазах мелькнуло удивление.
– Экономку в Вильне не сыскать, чтоб домовитая, да на руку чистая… – пыхтел нотариус, продолжая восхождение. – А уж так хочется тишины, да покоя, да чтоб семья, детки…
Тумаш громко фыркнул. Толстяк возмутился:
– Но не могу ж я сразу ей замуж предложить. Я выкрест, к тому же. Мало как она отнесется, женщина степенная…
Скулы Анти заполыхали.
– Хоть женитесь, хоть любитесь! – закричала она. – Мне-то что?!… Я лучше сдохну, чем такое, пока они, – она ткнула пальцем в Айзенвальда, – вот здесь, на нашей земле! Ясно вам?!!…
И побежала наверх так, что брызгали из-под ног колкие ошметки снега.
Айзенвальд с жалостью подумал, что мало кто так боится и ненавидит жизнь, как панна Антонида. То ли никак не может забыть погибших в мятеж родных, то слишком сильной оказалась в ней боль от потери Ведрича и бегства сестры… Или ревнует к Бирутке, считая ее непреложно своею? Или все вместе плюс неудачная попытка стать оборотнем для мести и горячка, приключившаяся затем? Это все девицу оправдывало. Но если бы у отставного генерала спросили, кто больше всего подходит на роль Морены, в эту минуту он не колеблясь назвал бы имя Антоси Легнич. Небрежно и презрительно отказываться от лучшего, что дано человеку… будь то агатэ – божественная любовь, плотская сладость Афродиты Пандемос, или простые семейные радости, дом, дети… и презирать других за то, что они выбрали иначе… Вот он, ложно понятый патриотизм.
Кугель же с удивительной резвостью одолел расстояние между собой и Антосей, подкатился, вытер распухшую от слез мордашку:
– Мелкая ты… Ну кто же на ветру плачет?
И ничего панна Легнич носатому не сделала.
Лейтава, имение Ясиновка, 1831, февраль
Почти на четвереньках они вскарабкались на обрыв, нотариус, словно собака, стряхнул с себя снег, распрямился, глянул в сторону дома и застонал.
– Что такое?
– Чтоб я сдох! – и Кугель виновато посмотрел на Антосю. – Я думал… у шляхтича хата в две горницы, так вопит – "дворец". Кто ж знал… Выручайте, панна ласкава! Где ваш дядюшка мог бумаги хранить? А то мы здесь на месяц застрянем. Или сторож рады даст?
Антося покачала кудлатой головой: была тут раз только, в детстве, ничего почти не помню. А слуг еще тогда не было, нечем платить слугам. И сторожа нет. Дядя в Ясиновке не жил почти, да и что тут сторожить?…
Толстяк приуныл, и не мудрено. Потому что за площадью, обрамленной старыми липами и почти налысо вылизанной ветром, за круглой клумбой с остями былинок, проткнувшими снег, разлегся приземистый и длинный, будто спящая ящерица, дворец с ризалитами по углам. Над крышей маячили башенки находящегося с другой стороны парадного входа. Торчал частокол полуобваленных печных труб под белыми снеговыми шапками. Такие же шапки наползали на петушьи гребни фронтонов, лежали на зубцах парапетов и карнизах с каменными узорами-рустами под ними. Двухъярусную аркаду замело, из выстроенных вдоль балясин горшков печально свисали засохшие цветы; повой, оплетающий узкие окна с треснувшим кое-где стеклом, был ломким и безжизненным. Сугроб лежал под резной двустворчатой дверью с коваными цветами-петлями. Над трубами не поднимался дым, на белом не было ни человеческих, ни звериных следов. Утонули под снегом охраняющие крыльцо крылатые каменные псы. Но дворец в его величавом запустении был так знаком и так прекрасен, что стискивало сердце. Невольно Айзенвальд оперся на изъеденное ярью крыло – и отдернул руку. Закраина, пропоров толстую кожу перчатки, как ножом, рассекла ладонь. Генерал зубами сдернул перчатку. Озабоченный Тумаш стал прикладывать к алой, набухающей кровью полосе снег. Тот таял и стекал, розовыми каплями буравя сугроб под ногами. А Генрих все пытался понять, почудилось ли ему, или впрямь при касании крыло встрепенулось, как живое. И еще искоса следил за Антей. Глаза у той вновь стали похожи на черные камешки – точь-в-точь, как тогда, когда она приняла шиповник за ужиную кровь.
– Антонида Вацлавовна, – взмолился Занецкий, – может, тряпица какая есть?
– У меня возьми, – пробурчал Кугель, дергая плечом в сторону торбы на крыльце. Сам он уже несколько минут пробовал отпереть ключом с вычурной бородкой разбухшую дверь. Ключ был основательный – кольцо его вполне сгодилось бы для панны Антоси на браслет. А на связке таких ключей висело около полудюжины – Гивойтос оставил их у нотариусов вместе с завещанием.
– Ох, чую, ночевать здесь придется… – простонал толстяк, оглядываясь на солнце, затянутое серым. – Как думаете, панна Антонида…
Она вздрогнула:
– А? Я бы вас в хлев не пустила…
– Можно ли через болото коников провести в конюшни поставить? – вел свое колобок. – Ведь пожрут волчки коников… Вот что, пан Тумаш, мы с вами пойдем. А пан Генрих, как раненый, с паненкой в доме побудет. А чтоб не разминуться, направо идите, – проявил предусмотрительность он. – Там, с угла, труба целая.
