Андрей отложил всплеснувшую страницами книжицу.
— Думаю, у капитула были поводы. Ты решителен и достаточно молод.
— Дальше.
— Хм, дальше… дальше ты прошел испытания и не умер. Читаешь книги через переплет и двигаешь стаканы взглядом, — попытался отшутиться он. — Еще тебя выделил Переход, который никогда не ошибается, и пришлось впору Кольцо.
— Было великовато.
Шенье приподнял ровные брови:
— Да-а? Не знал.
Князь хлебнул остывшего вина. Сморщился, будто в кубке был уксус. Поставил кубок на одеяло.
— Они могли сыскать лучше, благороднее и отважней. Но Капитулу было нужно не это! Орден дряхлел. Ему нужна была свежая кровь. Наша — варварская, дикая, горячая кровь, солонющая, как море под Серрадой. Когда в петлю, в омут головой, мечи в мечи, загнать коня… Гербельцы взвесят, саардамцы сосчитают… "Мене, текел, фарес" — это кто угодно, только не мы. Этого и ждали от меня, от Виктора, от Боларда, в конце концов!.. Этого буйства, варварства, не умеющего высчитывать, подличать и останавливаться на полдороге.
— Ну-у… — командор сделал глоток и сморщился точно так же, как князь. — Это уже не Орден, а упырь какой-то! Может, ты ошибаешься, магистр?
— Хотел бы я быть неправ.
Андрей опустил Ивару руку на плечо:
— Князь, не нужно. Орден — это мы. И не надо никакой мистики. Все зависит от того, что мы сделаем и как мы сделаем, и не больше.
Он допил все, что оставалось в кубке. Тылом ладони обтер усы и полные губы. Наконец отстегнул свою длинную шпагу, устроил под рукой. Глубоко вздохнул.
— Я понимаю. Каждая розга по спине этого медведя — как по тебе самому. Но и ты пойми — если б не эти ублюдки удельные, их желание вечно стянуть на себя одеяло — мы бы еще под Катангом не проиграли в 748, и Монфор не стер бы с лица земли Монсальват, и свет веры мы бы несли широко и открыто, а не в потайном фонаре. Ненавижу я их, ср… Господня.
Сжал кубок в жестких ладонях, оставляя вмятины на серебре.
— На ковре его секли и не при подчиненных. Все по вашему кодексу. Это не позор — наказание.
Ивар сверкнул глазами:
— Андрей, я не о том. Ты не пойдешь под Настанг.
— Почему?!..
— Потому что я видел, как тебя там убьют.
Ренкорец нерешительно хмыкнул. Запустил кубком в угол.
— А с кем ты останешься?
— Есть Галич и Рошаль.
— Рошаль не военный. Он и не знает, с какой стороны меч держать.
Князь улыбнулся:
— А тут ты ошибаешься.
Глава 30.
1492 год, июль. Настанг
— Тебя там убьют, — ревела Майка в три ручья, повиснув на Боларде. — Я тебя не пущу, слышишь?
Изо всех сил саданула ему в грудь кулачками. Глухо зазвенела под сагумом кираса. Болард поймал руки девчонки за запястья, чтобы не поранилась, а рот заткнул поцелуем — все равно больше нечем было. И покосился, не слышит ли кто их почти семейный скандал. В погребе стояла глухая тишина. Сквозь узкий продух светил солнечный луч, в нем плясали пылинки. И вместе с лучом точился, перебивая аромат вяленых колбас и вина, запах гари. Даже отсюда, из придорожного трактира в версте от столицы, видно было, как горит Настанг. Небо над ним наливалось нехорошей рыжей кровью, пластовало ветром дымы…
— Ты мне что обещала? — оторвавшись от Майкиных губ, прошипел Болард. — А то иди, князю признавайся, кто ты есть. И проси позволения меня всю войну под юбкой держать…
Майка всхлипнула и присела за большой бочкой в углу, закрывая лицо ладонями. Дон Смарда устыдился. Вернулся. Стал целовать зареванное личико, опасаясь, как бы не дошло до большего. И еще — как бы их не стали здесь искать. Ивар с утра злой, точно собака, и лучше не испытывать его терпения. Позавчера, оскользнувшись на лестнице, барон Галич, флаг-командор Консаты, сломал бедро, и его оставили командовать обороной Эскеля вместо Шенье — как решали, было, вначале. Судьбу на кривой не объедешь…
— Дуреха моя рыжая, — шепнул Болард нежно. — Иди к Сабине — и от нее ни на шаг. Через час вернусь.
И легонько подтолкнул Майку пониже спины.
Скача по голому полю к Золотым Воротам, он по привычке все искал слева взглядом маленького оруженосца на мохноногой кобылке, и злился, что не находит, и облегченно вздыхал, что его нет. Двухъярусные ворота с аркой, прикрытой бревенчатым полотном подъемного моста, по мере приближения вырастали, закрывая небо над головой. В обе стороны от ворот крыльями расходились стены, сложенные из дикого камня, пуще цемянки притертого собственной тяжестью. Поверху шло деревянное с двухскатной крышей забороло. Стены имели четыре уровня огневого боя. А сколько бельтов целилось сейчас в подъезжающих из бойниц, и думать не хотелось. И все сильнее примешивалась к гари вонь нечистот и гнилой воды из широкого, давно не чищеного рва.
Над воротами на выдвинутой вперед деревянной балке метрах в шести над землей болтался висельник. Сверху его полили смолой — чтобы подольше не терял товарный вид и вороны не клевали. Но из-под черных потеков трепались, развеваемые ветром, не потерявшие ярких цветов одежды кнехта с многочисленными разрезами. А вот сапог не было — сапоги вещь полезная, немалых денег стоят, и удавленнику ни к чему.
Ролевиков бы сюда, вздохнул барон. Может, мозгами научились бы думать… Мысль мелькнула и пропала. Болард натянул поводья. Прищурил правый глаз, с трудом удерживая рвущуюся из рук хоругвь на прочном длинном древке. Казалось, алый всадник, вышитый по белому шелку, не желал остановиться.
Подул в рог сопровождающий банерета герольд. От хриплого звука вороны поднялись с крыш и с траурным карканьем и потянулись в сторону леса. Дон, вздрогнув, выругался про себя.
— Кто такие? — заорали сверху. — Чего надо?!
— Письмо у меня!
— От кого?!..
— От дона Ивара, князя Кястутиса!! — Болард потряс хоругвью.
— Так он же помер.
— Ща!.. Ну, долго нам ждать? Чтоб через час был ответ!!..
Вниз, судорожно извиваясь, пополз вдоль стены шнурок. Герольд, отважно двинув лошадь в ров, привязал к нему пакет, и когда тот взлетел наверх, снова огласил местность ревом лося во время гона. Ворона, успевшая умоститься у повешенного на темени, обиженно каркнув, дернула с места.
Болард широко, до вывиха в челюсти зевнул. Утро нынче выдалось тяжелое. Легион подняли до рассвета. Два часа гнали без роздыху. Остановились в виду столицы в придорожном трактире, с извинениями выставив из него немногочисленных постояльцев. Точнее, фахверковый дом с каменным цоколем и выстроенные покоем кирпичные службы, окаймляющие внутренний двор, заняли под штаб и лазарет. А войска стали укрепленным лагерем вокруг. И пока укрепляли этот лагерь, трактирщик таскался следом, провожая скорбным взглядом каждую доску и каждое бревно.
