— Дурак ты. Вояка. Ничего не понимаешь. Ненавижу. Теперь вот ненавижу. Он ведь как… как братец мой. Думаешь, что знаешь его, всего, целиком, а однажды он берет и поворачивается к тебе лицом, и вдруг понимаешь — ничегошеньки ты его не знала. А он бьет, бьет страшно. Что больно — дело десятое… А вот страха я боюсь больше, чем любой боли.
Обрывая разговор, скрипнула дверь.
— Господин? — Ылым замерла на пороге. — Мне бы хотелось оказать помощь вашей… подруге. Я умею врачевать. Немного.
Бельт вскочил и поклонился:
— Были бы очень благодарны, госпожа. Вам здесь сподручнее или может, снаружи, где светлее?
Ылым мотнула головой и, войдя в конюшню, прикрыла дверь.
— Мне бы не хотелось, чтобы… Отцу не понравится, что я вмешиваюсь. Понадобится немного воды.
А морщины у нее есть, тонкие, едва заметные, как осенняя паутина; под глазами чуть четче, глубже, и на руках тоже, а вот на щеках почти нет.
Бельт принес из колодца воды, а потом помогал оттирать свернувшуюся уже, присохшую черной пленкой кровь, стягивал края раны и держал, чуть зажав коленями, Ласкину голову, пока Ылым шила. Аккуратно прокалывая тонкой иглой кожу, она неспешно тянула шелковую нить, и шов выходил ровным, даже красивым. Ласка не рвалась и не стонала, зажмурилась, вцепилась зубами в деревяшку, и только слезы из глаз катились.
Наир. Упрямая и бестолковая.
— Если вы сочтете нужным прислушаться к моим советам… — Ылым говорила медленно, чуть запинаясь на словах, а еще избегала смотреть в глаза, и сама от взглядов заслонялась, приподнимая руки, загораживаясь четками. — Я оставлю травы… Помогут от жара и боли. И мазь.
— Благодарю за помощь, госпожа.
— Шпасибо, — произнесла Ласка, с трудом разжимая челюсть, вынула дрожащей рукой кусок дерева, на котором виднелись глубокие оттиски.
— Мне радостно помогать, но здесь редко нуждаются в моей помощи. А еще реже — в советах. Я многого не понимаю, но… Вам не стоит здесь оставаться. Майне и… отец… — Ылым вздохнула, прижала шкатулку с инструментами к груди. — Не ввязывайтесь в их дела, и другу отсоветуйте.
Правильные слова, только запоздавшие, если Бельт хоть что-то понимает в этой жизни.
Ночью Ласка отползла в дальний угол комнатушки и плакала, тихо, закусив кулак, чтоб не скулить. Бельта эти придушенные всхлипы не трогали, пусть и удивили поначалу. Намного больше раздражал шрам: он пульсировал мелко, часто, назойливо. Пора учиться разбираться, к чему его так дерет.
С каждым днем зима подбиралась все ближе. Сначала утренними заморозками, чуть позже колючим снегом, которого день ото дня становилось больше, и ломким льдом на лужах да камнях. Потом ударили морозы. Тепло из дома выносило до того быстро, что Бельт и припомнить не мог, когда в последний раз ему удавалось согреться по-настоящему, и то ладно, что их с Лаской комнатушка наверху была. Тем, кому выпало жить в одной из нижних зал, приходилось совсем худо. Люди и собаки спали вповалку. Время от времени первые воевали за тулупы и шкуры, вторые просто грызлись, когда — друг с другом за место потеплее, когда — с людьми, за то, чтоб отвоеванное место сохранить.
И крепла густая вонь немытых тел, гнилой соломы и собачьей мочи, перебивая уже привычный едкий смрад нечищеного камина. И люди становились злее, а ночи — длиннее, пока предвестьем грядущих потемок не наступили Усыпины.
— Я туда не пойду. — Ласка забилась в угол, который считала своим и даже обустроила, раздобыв охапку соломы, драный жупан вместо подстилки да толстую медвежью шубу.
— Не иди.
— Поесть принесешь?
— Нет.
Она нахмурилась, но ничего не ответила, только в шубу поплотнее закуталась, так, что наружу только пальцы да рыжая макушка выглядывали. Лучше б уж она как в злополучный день убить грозилась, чем ото всех прятаться. И что за блажь-то такая?
— Послушай. — Бельт присел. — Чем дольше ты тут сидишь, тем больше они думают, что ты боишься.
— А я боюсь! Да, боюсь!
— Чего?
— Этого. — Она провела пальцем по розовому жгуту шрама. — Они же смотреть все будут! Думать, что это он так шлюху пометил, что наказал. И Майне будет. Остальные — я бы пережила, а она, она — другое дело.
— Другое? Дурная баба, хоть и наир, малолетняя, гонорится, пока подол не задрали, а как Орин ее пару раз поимеет, так и дурь вся пройдет. У обоих. Давай, подымайся. Не дело это — Усыпины встречать на охапке соломы. Там уже и стол накрыт, и протоплено наконец-то по-человечески.
— Ни хрена в этом ханмэ не по-человечески. Дурной замок, проклятый хозяин, запечатанный Понорок. Тебе мало? Ладно еще б харус хоть какой был, а то хороши Усыпины без молитвы и благословения.
Бельт молча наклонился, взял за плечи, потянул, поднимая. Она легкая и пугливая стала, сжалась комком, руки к груди подобрала, коготки растопырила. Много они ей помогут-то, пальцы вон что веточки, надави и треснут… Разбойница, мать ее. Дурища недопоротая.
— Отпусти!
— Пойдешь?
Ласка не ответила, даже виду не подала, что слышит. Ну и леший с ней, и без ее выбрыков забот хватает. Дверью Бельт нарочно громко хлопнул. Достала.
В зале было пусто. Ну не то чтобы совсем — возились собаки, гладила четки Ылым, ерзала на деревянном кресле Майне, перебирая нитки в корзинке с рукоделием. А Хэбу с несвойственной ему поспешностью расхаживал туда-сюда вдоль камина. Клюка выбивала раздраженную дробь, и слуги старательно обходили хозяина стороной, даже рыжая кудлатая псица, Хэбова любимица, держалась в отдалении.
А Орин где? И прочие? В такой день нехорошо опаздывать. Пусть и без харуса, но в остальном вроде праздновать должны были по заведенному порядку. Стояли два длинных стола, внесенные в залу для праздничной трапезы, стояли лавки, стоял воз с соломой, стояла на нем бочка, в которой с самого Подвечерья вызревал эль. Венчали бочку снопы: пшеницы, гречихи и овса, было и решето с крупной белой фасолью. Но люди-то где? Уехали? Когда?
— Вы тоже удивлены? — Старик остановился и обвел рукой зал. — Нас с вами, кажется, покинули.
— И куда они подевались? — Бельт сел на привычное место, провел руками по небеленому полотну, закрыл глаза, про себя повторяя молитву. Служка тут же поставил миску с кашей и кувшин с колодезной водой: традиционно усыпальная слезная каша была крепко пересолена. — Надолго?
— Не имею чести знать, — отчеканил Хэбу. — А вы?
— И я. Не имею чести. Знать. — Придержав дворового за рукав, Бельт попросил: — Наверх занеси, хорошо?
— И как вы полагаете, стоит ли надеяться на возвращение? Я уже и не чаю, чтобы к Усыпальной трапезе, но хотя бы в принципе? Или мой гостеприимный кров оказался слишком убог для тех, кто привык ко всем богатствам мира?
