Райдо ведь хуже.
Прячется, не понимая, что она слышит не только грозу, но и существо внутри него.
— Все будет хорошо, — она открыла глаза и заглянула в светлые Райдо. — Пожалуйста, поверь…
— Верю…
— И присмотришь?
— Присмотрю.
— А остальным…
— Скажу.
— Хорошо. Молнии вас не любят… отец так говорил.
— Его правда.
Переплетенные пальцы, и знакомые линии его ладони, и уже совсем не страшно, потому что Ийлэ верит. Пусть потом, позже, она, может статься, об этой вере пожалеет, но это потом…
— Мне было тринадцать, когда я впервые услышала грозу… я не поняла, что слышу именно грозу… ветер… и будто бы крылья хлопают… и я видела их.
— Кого?
— Птиц. Говорят, что их не существует, то есть, как птиц не существует, а на деле это — материальное воплощение энергетических потоков. Аномалия. В библиотеке где‑то осталась книга… там все расписано подробно, про потоки, про аномалии… формулы тоже есть. Но формулы — не интересно. Птицы, они сами по себе, безотносительно формул. Веришь?
— Конечно.
И она.
Перебирает пальцы его, будто играет на причудливом клавесине с огромными горячими клавишами. И музыка не слышна никому, но так и должно быть.
Эта музыка — только для Ийлэ.
Или он тоже слышит?
— Какие они?
— Птицы?
— Да.
— Огромные… как орлы… или больше… у них крылья из тумана и воды, иссиня — черные… и если приглядеться, то можно рассмотреть каждое перо. Птицы кружат над тобой, зовут… и если откликнешься, то спустятся. Они предложат прокатить, но соглашаться нельзя.
— Почему?
— Унесут.
Он мог бы посмеяться, но не стал. Поверил? В это сложно поверить, если сам не увидишь. А он нынешней грозой будет слеп.
— Быть может, мне не следует тебя отпускать?
Его палец скользит по ладони Ийлэ.
— Стоит. Иначе откуда я возьму силы?
— Откуда, — послушно спрашивает Райдо.
— Поймаю молнию. Они доверчивые… как птицы, только лучше. Надо лишь руку протянуть, и молния сядет. Звучит безумно, да?
— Да, — он соглашается и стискивает пальцы. — Молния — слишком опасно.
— Не для меня.
Ийлэ молчит, а потом признается.
— Кажется, я все равно не смогу устоять… это очень старая гроза. Она давно ищет хоть кого‑то, кому нужны ее силы.
Сложно объяснить.
Ийлэ и не пытается. Она ждет, и мучится ожиданием, ходит по комнате, полуслепая, потерянная, натыкаясь на острые углы… и Райдо о чем‑то спрашивает, но потом уходит… хорошо.
Он не нужен.
Никто не нужен этой ночью.
…тот, другой, запер в подвале, и даже там, под землей, Ийлэ слышала грозовых птиц. Звала, умоляя сжечь дом, надеялась на них и еще на белые молнии, но те обманули.
Рассыпались в небе.
Сегодня все иначе.
И Ийлэ перекатывается с пятки на носок. И с носка на пятку… земля холодная.
Уже земля?
Она вышла из дома, а когда — сама не помнит. И разулась… босиком легче. Но земля все еще холодная, сонная, спеленали ее корни… или наоборот, она укрыла их, спрятала в серых глубинах от морозов? Не узнать, не понять…
И нет нужды.
Ийлэ дрожит, но не от холода. Холода она больше не ощущает, он остался вовне, как и страхи ее, и сомнения, и дом…
…Райдо.
…Броннуин…
…Нат и Нира…
Не важно.
Важно.
Нет ничего хуже, чем потерять себя в грозу… гроза пока не дошла. Тучи ползут медленно, и небо прогибается пот их тяжестью. Звезды дрожат, повисают на зыбких нитях… вот будет смешно, если нити не выдержат веса их, оборвутся.
И звездный горох посыплется на землю.
Тогда, быть может, Ийлэ соберет его… правильно, целый мешок звездного гороха. Она сделает ожерелье и серьги, и еще браслет, краше которого не будет во всем мире.
Нельзя поддаваться.
Нельзя сходить с ума.
Почему?
Разве безумие так уж плохо?
Ийлэ присела и зачерпнула горсть грязного подтаявшего снега. Стиснула до боли, вялой, далекой.
…мама плясала под дождем, и молнии садились на ее ладони, точно белые птицы, она же со смехом подбрасывала птиц в воздух.
…и те взлетали…
…не птицы, но сонмы белых бабочек, от которых сам воздух дрожал и вода закипала.
…она не всегда успевала, и тогда молнии рассыпались белым пеплом. Грохотало. Пахло грозой, долго пахло, и от маминых рук, и от платья ее, которое потом сжигали в камине… и мама, глядя, как огонь пожирает обрывки ткани, печалилась.
Почему?
Потому что те молнии умирали.
— Будь осторожно, — шепнул отец. — Ты можешь взять их силу… кровь позволит…
…та кровь, о которой он промолчал.
…и почему не рассказал раньше? Берег? От чего? От кого? И что было бы с Ийлэ, не случись война?
Не время для подобных вопросов. Тучи близко. И ветер пробует Ийлэ на прочность, ласкается к ногам, дергает за подол юбки, которая, напитавшись влагой, липнет.
Снять бы…
А почему и нет? Без юбки будет проще…
Ветер смеется. Или не он, но отец… он ведь здесь похоронен, и земля помнит. У земли на редкость хорошая память… и если ей дать силу…
Она проснется.
Рано или поздно, но проснется сама. Нельзя вмешиваться в естественный ход вещей, разве что безумцу. А Ийлэ уже почти. И смех она слышит явно.
— Папа?
Гром отвечает.
Небо дрожит, не небо — щит стальной, по которому бьют молотом, а звезды — подвески звенят, но держатся. Не будет у Ийлэ мешка со звездным горохом. Не будет ожерелья, равного которому…
Смех становится громче.
Отчетливей.
Она оборачивается.
Никого. И ничего. Черная громадина дома. Ставни и те заперты. И правильно, не след подсматривать. Не сегодня, не в эту ночь. Ийлэ стягивает платье, мокрое, липкое и неудобное. А ветер заливается, ласкает, уже не ледяной — горячий.
И дождь идет.
Умыться можно.
Нужно.
Ийлэ подставляет сложенные лодочкой ладони, набирает воду и пьет, мучимая внезапной жаждой.
— Не спеши, — советует тот же голос, которого не существует. — И все получится.
— Я не знаю…
— Знаешь.
Голос не желает слушать возражения, и сомнения Ийлэ ему не понятны. Он уверен, что все‑то получится, а в небе грохочут крылья грозовых птиц.
Надо спешить.
И в грязь летят нижние юбки… и чулки шерстяные, колючие… вот так‑то лучше… Ийлэ становится на цыпочки, раскидывает руки навстречу грозе.
— Я здесь! — ее голос тонет в громовых раскатах. — Я здесь и вижу вас!
Тучи рвутся.
Расползаются гнилым тряпьем, и в прорехах, чернотой на черном небе кружат птицы. Они спускаются ниже и ниже, разглядывают Ийлэ. Клекочут.
