— Тут тебе не Литва с Польшей, рыцарь, и даже не Новгородчина. Здесь баба без мужа…
Она подалась вперёд. Глаза распахнулись во всю ширь.
— Глянусь я тебе, Первей Северинович?
Первей помедлил.
— Не упомню я, чтобы такая краса, как твоя, госпожа, и неприбрана к рукам лежала.
— Ну так прибери.
Боярыня смотрела пронзительно.
— Я не пара тебе, госпожа. Я нищий, безродный да бездомный… Тебе боярина или князя надобно.
Боярыня рассмеялась с издевкой.
— Нищий, говоришь? В твоих кошелях рублёв на триста с лишним серебра да золота нашлось. Не обессудь, я посчитала.
— Это на мелкие дорожные расходы, госпожа, — улыбнулся Первей.
— Вот именно. Не знаю, откуда твои деньги, рыцарь, и спрашивать о том не желаю. Мне не нужен боярин, — её вдруг всю передёрнуло зябко. — Хватит с меня. Мне нужен ты. Да, да, ты, Первей Северинович. Ты из дворянского рода, так что никто и не пикнет. И ты умеешь любить.
Первей смотрел ей в глаза, опасно приблизившиеся.
— Да, да. Я немало наслушалась, покуда ты бредил. Так, как ты, у нас жёнок и не любят, почитай, никто. Я понимаю тебя. Но и ты пойми — она умерла, и не вернётся.
— Кто? — тупо спросил Первей.
— Твоя жена, кто же ещё. Ты бредил ей всё время, ты разговаривал с ней, как с живой. Но та жизнь ушла, ушла навсегда.
Она снова замолчала, глядя пронзительно своими густо-синими глазами. Первей молчал, сжав зубы.
— Возьми меня в жёны, рыцарь. Я сама всё устрою, тебе и беспокоиться-то не придётся. Родословной при себе нету? Будет тебе родословная, только кошелём тряхнуть раз. Ну посмотри же ты на меня по-настоящему!
Она встала во весь рост, во всей своей двадцатилетней красе. Нет слов, до чего хороша…
— В шелках ходить будешь, на золоте есть-пить. Ни слова противного никогда от меня не услышишь. Спаси меня от жадных лап вожделеющих, Первей, спаси меня и сам спасён будешь!
Рыцарь молчал, в голове шёл тонкий звон.
«Родная, отзовись. Богом молю, скажи хоть слово!»
Нет ответа. И больше не будет, похоже, никогда.
— Я не тороплю тебя, Первей Северинович. Думай. Спокойной ночи.
* * *
… Ему снился сон. Очередной странный сон, каких он немало уже насмотрелся за эти годы скитаний. Вот только этому сну недоставало главного — Голоса. Голоса Свыше, покинувшего Первея не прощаясь, без объяснений и вздохов. Ушедшего навсегда. Ушедшей навсегда.
Он шёл и шёл по бесконечному старому саду, и здоровенные фруктовые деревья — ни яблони, ни груши, что-то непонятное — с морщинистой шершавой корой будто провожали его взглядами. Над головой стоял странный золотистый туман, будто сгущённый солнечный свет, потерявший прозрачность, но не утративший радостного солнечного сияния. Было тихо, ни ветерка, и только время от времени сочно шлёпались на землю перезревшие плоды странных деревьев.
Навстречу ему неслышно приближалась фигурка в белом, осторожно ступая босыми ногами по густому и плотному травяному ковру. Вот уже видно лицо… Мама…
— Здравствуй, сынок.
— Здравствуй, мама. Мне очень плохо. Она покинула меня, и даже не попрощалась.
— Она рассчиталась с долгами и должна вскоре уйти на новый круг. И твои долги погашены, так что ты более не Исполнитель. Но до конца твоего нынешнего круга ещё долго.
— Почему? Почему она ничего не сказала мне?
Мама помолчала.
— Потому что это очень больно, сынок. Ей и так очень больно. И скоро ей будет позволено избавиться от этой боли. При каждом новом рождении смертный забывает всё, что было до, и вспоминает о прошедших кругах только после конца. Да и то часто не о всех.
— Зачем так, мама?
— А зачем пчёлы собирают нектар и пыльцу, трудятся целыми днями? Так и люди, они всю жизнь что-то делают, созидают и разрушают, создают бессмертные картины и совершают ужасные злодеяния. И в конце круга приносят всё сюда, весь свой груз печалей и радостей, бывших надежд и разочарований, успехов и неудач, как пчёлы приносят свой груз в улей. И только освободившись от груза, уходят на новый круг.
Мама погладила Первея по голове, ласково, как это может только мама.
— Чем тебе нехороша эта боярыня, мой мальчик? За этой женщиной ты будешь надёжнее, чем в замке на скале, поверь мне.
— Нет, мама. Мне нужна она.
— А если это невозможно?
— Значит, это несправедливо. Значит, правды нет нигде, и этот мир в основе своей несправедлив, а стало быть, не нужен. Ведь она любит меня, мама.
— Это так. Она очень сильно тебя полюбила.
— И я тоже. Так кому и зачем нужен такой мир, где любящие друг друга обречены на разлуку навечно?
— Это гордыня, сынок. Греховная и безмерная гордыня. Кто мы, чтобы определять, как должен быть устроен мир?
— Я сказал, что думал. Более того, я сказал правду. Если нам не позволят быть вместе, значит, этот мир несправедлив, и никому не нужен.
— И что ты намерен делать?
— А ничего. Можно носить нектар в улей, но не в гнездо шершней. Если её не будет, я прерву этот круг, своей волей.
— Но ты будешь за это наказан. Ты попадёшь в Нижние Миры. Вплоть до небытия.
— Не имеет значения. Если этот мир в основе своей несправедлив, значения не имеет абсолютно ничего.
Словно ветерок пробежал по верхушкам старых деревьев, сочные плоды зашлёпали там и тут. Фигура матери начала отступать, дальше, дальше…
— Будь счастлив, сынок… Постарайся…
* * *
Первей открыл глаза, разом порвав завесу сна, словно вынырнув из глубокого омута, где сдавливало грудь толщей воды. Над ним склонился иконный лик с распахнутыми во всю ширь глазами.
— Не говори ничего, не надо. Скажи только одно — ты снова видел её?
— Кого её?
— Твою мёртвую жену.
Первей смотрел в распахнутые глаза прямо и неподвижно.
— Нет, госпожа. Сейчас я видел во сне свою матушку.
* * *
Солнечные лучи били в высокие застеклённые окна боярского терема, играли разноцветьем огней в венецианском стекле, весёлыми зайчиками отскакивали от начищенного серебра, маслянисто отсверкивали от золота. Стол ломился от снеди, как на свадьбе. И боярыня была сегодня хороша, как никогда, в ало-золотом расшитом одеянии, подчёркнуто перетянутом в талии пояском, и из длинных широких рукавов, нелепо свисающих по местной моде, по локоть выглядывали обнажённые белые руки, гладкие и нежные, с длинными тонкими пальцами, не натруженными тяжкой работой, прялкой или шитьём — пальцы, созданные для поцелуев, унизанные перстнями. Мановением этих пальцев вдова отослала двух девок, прислуживавших за столом.
