Тридцать семь лет и не возраст вовсе, зачем так рано хоронить самого себя и свою карьеру? Иные капитаны и до маршалов Франции дослуживались, да вот только нет подходящих условий – королевство сейчас не воюет, жизнь размеренна, а постоянные стычки с фландрийцами, чьи земли давно желает прибрать к рукам добрый король Филипп происходят слишком далеко от Парижа.
Конечно, годков через десять можно получить звание прево (а то и бальи короля!) но десять лет чересчур огромный срок для того, чтобы проводить их в вонючей, обнесенной высокой темной стеной тюрьме, именуемой главным городом великого королевства Французского.
Марсиньи верно служил короне и монарху, этого не отнимешь. Но юношеский пыл, когда поимка уличного вора или громкий захват известного грабителя, со штурмом дома, мечной дракой и пожаром, казались приключениями захватывающими и достойными бедного, но гордого дворянина, давно поостыл.
Теперь капитан наизусть помнил имена большинства парижских «ночных цирюльников», знал дома, где можно купить запрещенные византийские зелья или итальянские еретические книги, походя ловил поддельщиков королевских монет и хитроумных ломбардцев, промышляющих контрабандой.
Скучно. Дело давно приелось, а растаскиванием уличных драчунов пускай занимаются подчиненные мессиру капитану сержанты. Все равно, в человеческом муравейнике, называемом Парижем (или, если на благородной латыни – Лютецией) порядок не сможет навести никто и никогда. Даже шустрый и тяжелый на руку канцлер Ногарэ, упорно добивающийся того, чтобы эта пропитанная зеленоватой влагой выгребная яма стала образцом европейской столицы.
Хмуро в городе, плохо. Париж живет ожиданием, только вот на что надеется? Год был неурожайный, цены поползли вверх, итальянцы-перекупщики уже запрашивают за зерно цену вдвойне превышающую прошлогоднюю.
Недавно огласили утвержденный королем указ коадъютора Ангеррана ле Портье де Мариньи, повышающий налог на меру пшеницы – целых полтора су! Вот и думай, как прожить зиму. Ты, королевский капитан, голодным точно не останешься, а вот люди победнее… Значит, не миновать волнений в оголодавшем городе, а из этого следует одно: трудов прибавится. Так всегда было – и при Людовике Святом, и при Филиппе-Августе, и даже при Карле Великом. Однако, хвала Святому Герману Оксеррсокму, в эпоху Шарлеманя Париж не являлся столицей и не надо было печься о безопасности августейших особ.
Тревожно в городе. Холодно. Не обходится и ночи, чтобы стража не обнаруживала труп с перерезанным горлом, ножом в брюхе или удавкой на шее. Двадцать семь убийств только с начала месяца октября, да еще утопленники, да исчезающие дети… Последних словно ведьмы похищают – все из бедных кварталов, возрастом от пяти до тринадцати лет, мальчики, девочки…
Прошлой неделей на Еврейском острове Святейшая инквизиция воздала одной из проклятых колдуний по заслугам – повариха Роза Анвен была сожжена за богомерзкое колдовство. На толстуху Розу донесли, и донос оказался (вот редкость!) справедливым – мадам Анвен, ни больше ни меньше, варила колдовские декокты, используя черных котов и петухов, торгуя затем этой отравой и утверждая, что нашла секрет привораживающего зелья. За Розой на костер отправился и муж: соучастие.
Жаль, что инквизиция трудится во Франции из рук вон плохо. Умные и настырные братья доминиканского ордена – отличные следователи. Их бы требовалось привлекать не только к делам о колдовстве и ереси, но и к сугубо гражданским расследованиям – частично они берут на себя особо трудные дела, но это случается редко.
Происшествия не касающиеся церковного Трибунала относятся к ведомству господина парижского прево, мессира Жана Плуабуша, в помощниках у которого ходит капитан Марсиньи.
«Ан гро до ла капитэн де Марсиньи» – Толстая Задница Капитан Марсиньи. Вот так заглазно именовали верного служаку Его величества Филиппа Капетига равно как горожане, так и его собственные сержанты. Правда, за глаза. Неповоротлив, медлителен, чересчур флегматичен, вечно устал…
Давным-давно никто не видел, как у капитана загорались глаза при сообщении о нарушении законов королевства и как Марсиньи, с ретивостью породистой гончей бросался по следу. А за кем, скажите на милость, бегать, высунув язык? За мальчишкой, стащившим булку с лотка? За торговкой не уплатившей с товара налог в казну? Так с казны и не убудет.
Скажете, за убийцами? Да, но как найти, допустим, злодея, перерезавшего третьего дня семью шорника на улице Сен-Люсьен только за ящичек, наполненный монетами – сбережениями хозяина? Свидетелей никаких, следов тоже, лишь пять окровавленных трупов и разгром в доме, будто после отчаянной драки. Ищи-свищи теперь… А как прикажете отыскать негодяя, прикончившего монаха-бенедиктинца и похитившего суму для милостыни прямиком на кладбище Невинноубиенных младенцев? Ночью прошел дождь, любые отпечатки обуви смыло, да и половина Парижа разгуливает в одинаковых башмаках.
Плохо в городе. Что-то грядет. Или чума, или война, или голод. Грядет…
Так думал мессир королевский капитан Марсиньи, тяжело вылезая из седла возле кордегардии Перре, что рядом с одними из восточных ворот города – Фонтенбло. Хотел заглянуть на огонек, хлебнуть вина и немного согреться.
Накликал.
Этих двоих звали одинаково – Гуго. Господа сержанты в синих туниках с нашитыми лилиями. Гуго де ла Сель и Гуго де Кастро. Именно Гуго и Гуго встретили измученного дождем капитана у ворот – мокрые, дрожащие, но почти счастливые.
– Мессир капитан!… – у де Кастро аж голос срывался. – Дом! Дом на улице Боннель!
– И что «дом»? – низким охрипшим голосом осведомился Марсиньи.
– Мы его нашли, мессир капитан!
– Нашли дом в Париже? Ты, Гуго, наблюдателен, как я посмотрю. Сколько живу в городе, ни одного дома не видел. А ты – вот удивление! – нашел… – Марсиньи не был настроен шутить. Ему было холодно и мокро.
– Нет же, господин капитан! Дом того, кто похищает детей!
* * *
– Пресвятая Дева… Гуго! Быстро беги в церковь Сен-Жан-ан-Грев! Колоти в ворота, кричи, но перебуди всех! Именем, что называется, короля… Пусть святые братья прибудут немедленно, до рассвета – нельзя, чтобы по городу пошли слухи об… этом. Я передаю дело Святейшей инквизиции. Здесь королевскому суду делать нечего.
Гуго де ла Сель понятливо кивнул и загрохотал сапожищами вверх по подвальной лестнице, попутно крестясь и бормоча «Славься Мария».
Марсиньи бессильно опустился на скрипнувший под его тяжестью табурет из буковых реек.
В углу громко тошнило второго Гуго, а еще двое сержантов пришедших вместе с капитаном стояли ни живы ни мертвы. Было чего пугаться, ой было…
