Почему-то дрожало не только небо, дрожала еще и земля. И воздух тоже дрожал и пах чужими конями. Чужими конями и чужими людьми на них! Охнув, — не потому что ливень обрушился сразу, а потому что эти чужие люди были совсем уже близко, — Фефила сорвала лапкой сухую травинку, от волнения перетерла ее в труху и мокрая, всклокоченная, растревоженная, полезла в нору.
Что было людям всего дороже — что вода с небес текла в их подставленные ладони или — что Перун наконец их расслышал, расслышал и просьбе их внял? На этот вопрос не может быть правильного ответа, потому что неправилен сам этот вопрос. Внял Перун — и хляби разверзлись. Расслышал — и окропил, омыл землю, и вошел, и сделал ее плодовитой. И оттого, что их бог снова был с ними, люди прыгали, точно дети, а дети, будто взрослые люди, падали на мокрую землю, катались по ней и ее целовали. А дождавшись, когда наконец появятся лужи, Заяц, Утя, а следом и Щука, и Ягодка, а следом и Жар стали в них прыгать, весело топать ногами, и даже Удал, даже Яся, даже Сила, кузнец, вскоре последовали за ними — слава Перуну, луж хватило на всех.
Лишь один Родовит стоял неподвижно, опирался на посох и глядел в деревянные лики. В то, как сильно они изменились. Прежде иссохшие, суровые, мрачные, боги смотрели теперь без прежней угрозы. Строгость осталась. Но жесткая складка между бровей Перуна ушла. И у Мокоши то недоброе, что таилось в двух глубоких морщинах у рта, вдруг разгладилось и исчезло.
И впервые за три этих лета ощутил Родовит, что тоска, превратившая его сердце в ком засохшей земли, — по княгине Лиске тоска, — отступает. Не отступает — смягчается. Оттого ли что боги снова были к нему добры? Оттого ли что Ягодка, ловко прыгавшая по лужам вместе с другими детьми, но насколько же их ловчее, лукавее, веселее, прелестнее, каждым движением своим, каждым взглядом повторяла княгиню Лиску? Не взяла она материны черты целиком, как берет их, к примеру, медвежонок у мамы своей, медведицы. Но повадкой, оглядкой, улыбкой и статью была она в мать. И так ему хорошо ее было видеть сейчас, что стоял Родовит и не знал — это ливень один или вместе с ливнем и постыдные слезы плутают в морщинах, сбегаются в бороду. И чтобы постыдное это скорей оборвать, обернулся князь снова к Перуну:
— О ты, — прошептал, — чье имя вымолвить разом не хватит сил, ибо в имени твоем — мощь, а в милости твоей — жизнь, научи, как еще мне благодарить тебя?
А только на том мир стоит, что у каждого племени есть свои боги. И они, как умеют, стараются для своих. А иначе было нельзя объяснить, как смогли степняки обойти все их дозоры.
Страшный крик «степняки» донесся сквозь ливень, сквозь грохот Перуновой колесницы. Дети с женщинами сразу же бросились в лес, как бросались всегда, только слово это заслышав. Крик принесся от Селища. И оттуда же мчался к капищу лошадиный табун. А потом стало видно, что гонит его Ляс, сказитель, почти обезноженный столетний старик. И вместе с ним Дар, гончар, тоже древний, седой, хромоногий. К хвостам нескольких лошадей оказались привязанными мечи, по полдюжины к каждому. Разобрали их во мгновение ока. Вскочили на худосочных коней. И кони, вдруг позабыв про бескормицу, вспомнили радость ветра и круговерть, и отчаянность боя, и понесли своих седоков так быстро, как в три этих лета ни разу еще не носили.
Им вслед, обессиленные, сидящие среди капища, щедро поливаемые дождем, смотрели два старика, Ляс и Дар, а еще смотрели они друг на друга и думали каждый про каждого: «Неужели этот древний старик, который уже и дышит едва, только что мог бежать? Не иначе как Мокошь своей властной рукой держала сейчас его нить».
Степняки хотели отбить у людей Родовита скот. За ним и пришли. А при стаде коров оказалась Веснуха, ее был черед в этот день находиться при стаде. Схватили они Веснуху, связали, поперек коня положили — тоже добыча. Все случилось быстро, легко. Предводитель степняков был доволен. Он оглянулся — поодаль, на кустистом пригорке, на небольшом, коренастом коне, сидел его семилетний сын, будущий воин. Сидел неподвижно, непроницаемо, бестревожно, будто варан под палящим солнцем сидел. И только большие его глаза, обычно быстрые, дерзкие, смотрели зачарованно, пылко. Мальчик гордился отцом, он им любовался. И в ответ на это отец ловко, крест-накрест разрубил своей саблей струи дождя.
Первым людей Родовита увидел наставник. Он таился на том же пригорке, в высоких кустах, рядом с маленьким князем. Но смотрел мудрый старик в сторону чистого поля. Оттуда, сделав немалый крюк, воины Родовита неслись сквозь потоки воды, — казалось, что это сама кипящая под ногами их тощих коней стремнина, несет их вперед.
— Эгер герга! — в отчаянии крикнул наставник. — Эгер! Герга! — и приподнялся в седле. Рукой он указывал в сторону чистого поля. Но степняки, как один, посмотрели назад. Они были уверены, что светловолосые люди станут преследовать их со стороны поселения.
— Эгер герга! — в ужасе закричал и маленький князь.
Но прежде, чем степняки, воинов Родовита увидели угнанные коровы. Увидели, в страхе шарахнулись, побежали, ворвались в ряды степняков, смешали их, дерзко прорвали, сбросили двух седоков, а одного из коней оставили со вспоротым брюхом лежать на земле.
Следом обрушились на степняков воины Родовита.
От волнения маленький князь стиснул зубы. Напрасно наставник твердил ему, что пора уходить, спасаться, бежать. Не спасаться надо было — спасать. И увидев, как над отцом занесен страшный железный меч, мальчик крикнул:
— Герга, эндер! — и отец услышал его, от меча увернулся и вот уже сам замахнулся на седого бородача.
Родовита и предводителя степняков бой притиснул друг к другу. И посыпались, полетели во все стороны искры.
То, что Симаргл появился в небе над боем, воинов Родовита удивить не могло. Могло ободрить, могло вдохновить, имей они хотя бы мгновение оторваться от сражения взглядом. Но маленький князь был увиденным потрясен: среди черных грохочущих туч в небе высился юноша и легко играл сразу семью своими мечами. Мальчик не мог отвести от небесного воина взгляда. Напрасно тянул наставник за повод его кряжистого коня, напрасно кричал, что пора уходить, потом будет поздно. Голос наставника доносился до мальчика из далекого далека, будто бы с облака, и напротив, перезвон порхающих в небе мечей звучал совсем близко и казался прекрасной, неслыханной музыкой.
Картины, одна ужасней другой, проносились тем временем перед глазами наставника и — оставались невидимыми для его семилетнего ученика. Вот кузнец Сила размахнулся и от плеча до самого пояса разрубил черноволосого воина — и кольчуга была ему, силачу, не помеха! А вот и степняк изловчился — прямо в глаз угодил стрелой Кореню, мальчишке почти, внуку старого гончара. Спрятал Корень свое лицо в руки, и между дрожащими пальцами темная кровь засочилась. А вот в самой гуще сражения Удал закричал — бешено, дико — увидел, как конь с седоком уносит в степь привязанную к седлу Веснуху, и закричал. И, дорогу себе прорубив, — будто просеку положив, — пустил своего коня следом. Вот настиг уже, меч уже вонзил в степняка. И руку уже протянул, коснулся Веснухи, но споткнулся конь под Удалом, угодила в ногу коню перистая стрела. Поскользнулся конь на мокрой земле, рухнул на землю с него Удал. От отчаяния на груди рубаху рванул, побежал по жидкой земле, да разве своими ногами догонишь? Рыжий конь уносил от него степняка, уносил его меч — он торчал у всадника между ребер, — и Веснуху его уносил, она поперек седла привязанная лежала. Вернулся Удал и в отчаянии стал поднимать с земли своего подраненного коня. За поводья сначала тащил, а потом и руками жилистыми приподнимал, как жеребенка малого…
