— они были актеры.
«Ладно, девочка, если они здесь задержатся, в чем я лично сомневаюсь… »
— Это потому, что их по нынешним временам самих могут обидеть, — неожиданно для себя сказала я Мойре. — Так, давай умываться-одеваться.
Сегодня я выбрала синее платье. Подумаешь, Самитш меня в нем уже видел! Зато Арсиндам и Гумерсиндам будет о чем посудачить. У этого, правда, поглубже вырез, цепочку будет видно, а вот кольцо — уже нет. И кинжал, как я имела случай обнаружить, в этом платье удобно прячется. Кинжал я отправила за корсаж, когда отпустила Мойру. Нечего ей пока об этом знать. Достаточно и того, что она таращилась на перстень на цепочке. И что это за привычка, черт побери, не выходить никуда без оружия! Зато так удобнее, чем вчера, — обе руки будут свободны…
Жара началась чуть ли не с рассвета — вот южанам раздолье! Я тоже вообще-то люблю жару, материнская кровь, наверное, сказывается, но сегодня было излишне душно. Видно, к вечеру будет дождь. А может, и раньше. Но пока что небо было пронзительно-синим, и Самитш не замедлил сказать какой-то расхожий комплимент по поводу небес и моего наряда. Он снова играл светского человека, но взгляд его был холоден и насторожен. Однако не я — определенно не я — была причиной этой настороженности.
Гости Тальви обильно подкреплялись с утра, головы от вчерашнего явно ни у кого не болели. Все вели себя довольно свободно. Священник сегодня среди гостей отсутствовал. Хотя я и вчера уже, во время представления, его не заметила. Когда рядом со мной очутился Эгир, я сказала: при таких гостях и с такими слугами, да еще с заезжими актерами в замке трудно сохранить порядок, недалеко до путаницы какой-нибудь, а то и пропажи, не случилось ли чего за ночь? Он ответил, что мастер Олиба и госпожа Риллент прилагают все усилия и пока что никто не жаловался.
Подошедший Хрофт услышал наш разговор и фыркнул.
— Странно, что именно ты об этом беспокоишься, — заявил он, глядя на меня в упор, и, не дожидаясь ответа, ретировался.
— Что ж тут странного? — пробормотала я. — Что такое дырка в зубе, лучше знает не лекарь, а зубная боль…
Эгир прыснул совершенно по-детски и предложил проводить меня в сад. Там под каким-то предлогом мне удалось от него оторваться. Мне хотелось посмотреть на подготовку к представлению.
Тальви стоял на лестнице, наблюдая за суетящимися комедиантами. Рядом с ним маялся настырный Дайре. Как я поняла, он повествовал о новомодной британской трагедии, которую собирался в ближайшее время представить на сцене.
— … пьеса называется «Оборотень». Это трагедия в пяти действиях…
— Оборотень? — безразлично переспросил Тальви. — Призраки, боги, эльфы, ведьмы и прочая дребедень в английском духе?
— О нет! — с горячностью возразил Дайре. — Ваша милость изволит ошибаться. Слово «оборотень» здесь следует трактовать метафорически. — Поскольку Тальви не переспрашивал и не перебивал его, актер поспешно продолжал: — Это история одной юной девицы из знатной семьи. Она любила некоего молодого человека, но отец требовал, чтобы она вышла замуж за другого. И дабы избавиться от нежеланного брака, она прибегла к помощи бедного дворянина, давно влюбленного в нее, большого негодяя… Она обещала ему много денег, если он освободит ее от жениха. И он убил жениха, но платы потребовал не денежной… Ну, вы понимаете. И хотя она вышла замуж за кого хотела, мужа она уже не любила. Она полюбила того негодяя… во всем уподобилась ему. Они и после совершали преступления… Потом их разоблачили, и они, чтобы не попасть в руки правосудия, покончили с собой. «Сеньоры, я избавил вас от мести. Как я учил, Джоанна, ну же! — вместе». — Дайре сделал паузу и, не уверенный, что Тальви прислушался хоть к одному слову из его повествования, грустно добавил, скорее для себя: — По пьесе получается, что их жалко, хотя они оба подлецы. А других — нет, хотя они порядочные люди…
Ансу среди тех, кто копошился с выгородкой на лужайке, не замечалось. Оставив Дайре обрабатывать владельца замка, я двинулась дальше. Сомнительно, чтоб Тальви оставил труппу при себе, у него несколько иные развлечения, но кто знает, может, южанин и преуспеет. Пройдя по дорожке между высокими шпалерами, я увидела Пыльного. Стоя за деревом, он рассматривал лестницу, по которой в сад спускались гости. Он был так увлечен этим занятием, что не услышал, как я подошла, а походку мою нельзя было назвать совершенно бесшумной. Как ни старайся в этих шелковых платьях, а они все равно шуршат.
— Добычу вынюхиваешь, Пыльный?
Он мгновенно развернулся, держа руку за отворотом кафтана. Увидев меня, слегка расслабился, но руку не убрал.
— А ты, Золотая Голова, ремеслишко решила сменить?
— Так же, как ты, — спокойно ответила я. — Или ты его не менял?
— Твое какое дело?
— По-моему, я тебя вчера предупредила.
— Ну и что? Подумаешь, какая цаца — шелковые тряпки нацепила и туда же, большую госпожу из себя строит. Да стоит мне словечком намекнуть здешнему хозяину, кем ты была…
— А ты намекни. И не словечком. Хоть весь список представь. Хочешь, прямо сейчас пройдем? — Я протянула руку.
Он попятился:
— Блефуешь…
— А ежели я тебя смущаю, валяй, иди один. Расскажи все, не стесняйся!
Пыльный в задумчивости прикусил губу. То, что Тальви знал о моем прошлом, — а в это Ансу упорно отказывался, но вынужден был поверить, лишало Пыльного сильнейшего оружия защиты.
— Все равно ты меня не заложишь, — после некоторого замешательства произнес он. — Это против наших обычаев.
— Точно. Против. Как меня закладывать, так про обычаи и речи нет…
— Я только припугнуть!..
— … а как до тебя дошло, так сразу вспомнил. И не надо брать меня на испуг. А то озлюсь. Нет, Пыльный, я не скажу Тальви, кто ты есть. Я только сообщу твоим нынешним дружкам-актерам, что ты шпион, — не думаю, что на Юге больше любят ищеек, чем здесь…
Я всего лишь морочила ему голову — как привыкла это делать всегда, но по тому, как побледнел Пыльный (сейчас его скорее следовало прозвать Меловой), похоже было, что он опасается гораздо большего, чем позорное изгнание из бродячей труппы. Неужели, бросая камнем в дерево, я сшибла птицу?
— Мне все равно, чей ты шпион — императорский, герцогский… — я выдержала паузу, — Нантгалимского Быка… — снова промедлила, следя за его лицом, — или Вирс-Вердера…
При этом имени он дернулся. — Рука, сжимавшая нож за отворотом кафтана, напряглась.
— … мне важно одно — чтоб ты убрался отсюда.
— Заткнись! Или…
— Или что? — Кинжал в моей руке был нацелен в его горло. — Глотку мне перережешь, как бедняге Форчиа?
Он смотрел на лезвие кинжала, но медлил вытягивать свой нож (что это был нож, вырисовалось под сукном кафтана). Насколько мне было известно, мокрушником он не был. Вряд ли именно он убил Мартина Форчиа, но имя его было Пыльному знакомо. Однако в крайности люди способны на все, а драться в этих юбках и на каблуках будет чертовски неудобно. Если он трепыхнется, я метну кинжал, пусть я и не люблю этого делать.
