— Разрешение дышать, — преспокойно повторил я. — Раз у вас тут нужно разрешение на то, чтобы выздороветь, значит, и на то, чтобы дышать, тоже нужно разрешение! Разве королева не удосужилась вам об этом сообщить? Давай показывай!
— Такого не бывает! — прошипел всадник в черном.
— А-га, у тебя его нет! — И я укоризненно покачал указательным пальцем. — А ведь каждый, кто живет в этой стране, живет, угождая королеве, верно?
— Ну... это...
— И любое сердце здесь бьется потому, что королева позволяет ему биться, верно?
— Ну, и это... только...
— Значит, и дышит тут каждый только потому, что королева позволяет ему дышать! Потому, что королева дает ему такое разрешение! Ну, так и где твое разрешение дышать?
— Я... У меня такого нет...
— Нет? И ты еще тут говоришь об исполнении законов? Ты не имеешь права запрещать мне лечить людей только из-за того, что у меня нет разрешения. А иначе немедленно прекрати дышать, у тебя нет на то разрешения!
После такого моего демарша шериф заткнулся. Он просто смотрел на меня, то есть это я думал, что «просто», пока его физиономия не стала лиловой. Только тогда я вдруг заметил, что его грудная клетка не движется.
— Господин! — вскричали воины шерифа и кинулись к нему.
Жильбер выхватил меч, Унылик шагнул вперед и злобно рыкнул.
А шериф свалился с коня.
Я подбежал и успел подхватить его. Солдаты закричали. Они снова бросились было к своему господину, но растерялись, опешили, увидев, что он у меня на руках.
— Это же смешно, ей-богу! — воскликнул я. — Неужели вы юмора не понимаете? Прекратите валять дурака немедленно. Давайте дышите!
Но он не задышал. Он посинел.
— Вы не обязаны подчиняться королеве! — крикнул я. — И вообще я все это выдумал!
Лицо шерифа почернело, и я понял: теперь он не то чтобы не хочет дышать — он уже и не может. Видно, я переусердствовал в споре, а он получил что-то вроде постгипнотического приказа повиноваться воле королевы.
Но это же невероятно — никакой гипнотизм не мог заставить человека совершить то, что приведет его к смерти.
Следовательно, шериф смерти не противился?
Тут меня словно кирпичом по башке ударили. Это все королева! Она связала постгипнотический приказ с желанием умереть!
— Фриссон! Восхваляй жизнь, да поскорее!
Фриссон незамедлительно подсунул мне кусочек пергамента. Я торопливо прочитал вслух:
Ну что? Набилась в уши вата?
Зову-зову, а толку нет!
Эй, помирать вам рановато —
Сказать смешно — в расцвете лет.
Шериф, сей мир не так уж плох!
Одумайся и сделай вдох!
Тут мне и самому припомнилось одно стихотворение:
Только Ты, Всевышний, мог бы снова
Жизни силу в бедняка вдохнуть,
Чтобы он живой стал и здоровый,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь.
А потом я добавил еще немножко:
Вдохни! Как много в этом вдохе
В тебя чудесного войдет,
Тебя очистит кислород!
Тело шерифа дернулось от судорожного вдоха, лицо немного посветлело. Я же выдохся, похоже, не меньше самого шерифа.
— Ты... ты спас меня! — прошептал шериф, глядя вокруг вылезающими из орбит глазами.
— А то как же — конечно, спас! Еще минутка — и ты бы уже торчал у врат Ада! — Тут я понял, что образ-то у меня вышел не просто поэтический... — А ведь это точно, слушай! Ты служил королеве-колдунье, значит, продал душу Дьяволу, верно?
— О, да! И я успел взглянуть на огненные врата! Это не детские сказочки! Это правда!
Вид у него был, спору нет, потрясенный. Однако он уже прищурился и глядел на меня так, словно прикидывал, а какие пытки я способен выдержать перед смертью.
— Фриссон, а у тебя не найдется стишка про сочувствие — ну, про то. Когда ты чувствуешь то, что чувствуют другие?
За спиной у меня послышалось шелестение пергамента. Шериф встряхнулся и заглянул мне через плечо.
— Он — писарь?
— С его-то почерком? Что вы!
Я протянул руку, взял у Фриссона пергамент, но шериф уже сам что-то забормотал на древнем языке. Я, даже не взглянув на Фриссоново творение, выпалил отрывок из Шекспира:
У совести — сто тысяч голосов,
Грехи мои любой из них считает,
И каждый мне погибели желает,
И каждый обвинить меня готов.
О, я страшней суда не нахожу,
Чем тот, которым сам себя сужу!
Шериф буквально застыл. Я еще не успел дочитать до конца, а лицо его было охвачено ужасом.
Очень хорошо. Тут я взял стишок у Фриссона и прочел его:
Я б на колени пред любым упал,
Кто от моей жестокости страдал!
Тяжел до света путь из темноты,
Но все ж я отыщу дорогу к дому!
Тогда моею болью станешь ты —
Та боль, что я принес другому!
Выражение злорадства, начавшее было озарять лицо шерифа, почти сразу растаяло. Глаза его раскрылись шире, еще шире... стали похожи на глубокие озера, полные тоски. Он скорчился, словно его внезапно охватила боль.
— Ай-яй-яй-яй! Что же ты наделал! Я вспомнил все свои зверства! Я чувствую, как было больно тем, кого я пытал! Как ты только мог со мной вот так поступить! Как ты мог это сделать?!
— Как, как... Стихами, вот как, — огрызнулся я. — Я, собственно, этого как раз и добивался — чтобы ты почувствовал то, что чувствуют другие.
— Мне больно! Я весь горю! О, как я мог вершить такие гадкие дела! Будь же ты проклят за то, что наделил меня совестью! Отныне я никогда не сумею обидеть невинного! — В уголке глаза у шерифа набухла одна, но здоровенная слезища. — И как мне теперь оправдаться перед теми, кого я обидел?
— Ну... — негромко проговорил я. — Начать можно с покаяния.
— Каюсь! Каюсь! — поспешно подхватил шериф. — Каюсь в прегрешениях своих! Будь проклят тот день, когда я поклялся на верность Дьяволу и потерял совесть! О, я уж и не знаю теперь, кого мне сильнее ненавидеть — его за то, что он отнял у меня совесть, или тебя — за то, что ты мне ее вернул! — Шериф застонал. — О, где мне найти священника? Я должен исповедоваться! Я хочу, чтобы мне отпустили грехи!
Я смотрел на него с минуту, но она показалась мне необычайно долгой.
— Ты лучше меня знаешь, как тебе быть, — ведь только тебе ведомо, где в вашем графстве прячутся священники. Наверное, ты догадываешься где. Просто ты пока не начал их вешать, других дел было по горло — к примеру, сечь крестьян, вынуждая уплатить новые и новые подати.
— Верно, все верно, — всхлипнул шериф, нащупал ногами землю и встал, придерживаясь за седло. — Я отыщу священника и исповедуюсь. Я знаю, я должен верить, что Б... что Бо... что Всевышний простит меня! — Стоило ему сказать это, как он дернулся так, словно его хлестнули кнутом. Похоже, всякая попытка заговорить о чем-либо священном отзывалась в теле шерифа жесточайшей болью. Но он сжал зубы и проговорил, стараясь не думать о боли: — Отрекаюсь от своего договора с Сатаной! Я обернусь к Б... к Бо...
