Я бы сказал, война вообще бывает всего лишь двух видов: разбой и попытки отбиться от разбойников. То, что арши не воюют между собой, наводит на неприятные мысли насчет добродетели людей – об эльфах я вообще предпочел бы умолчать.
Арши сделали меня своим. Я стал, вероятно, первым человеком, своим в их суровом горном мире. И я, несмотря на какой-то скрежет душевный, был готов сделать для них все, что смогу.
Даже организовать разведку в эльфийской Пуще. Мне не хочется думать, насколько это важно для меня самого.
Мы отправились на рассвете ясного апрельского дня.
Акварельное небо мерцало над горами; с ледников дул резкий холодный ветер, но солнце уже начинало всерьез пригревать. Мир вокруг исполнился девственной прелести: цвели розовые крокусы, цвел белый вьюнок, зацветали дикие вишни – и перевал окутывал невесомый розовый туман цветения, пахнущий медом и холодной водой. В расщелинах еще кое-где серел старый лед, но чем ниже мы спускались, тем пышнее и ярче становилась молодая зелень наших гор. Ящерицы, более совершенные, чем эльфийские украшения, бронзовые, серо-бурые и темно-оливковые, с тонким и точным узором, струящимся от головок к кончикам хвостов, сновали между валунами в ожидании полуденной жары; роскошный фазан, синий, зеленый и золотой, шумно вспорхнул из кустов, осыпав мох вокруг вишневыми лепестками.
– Ужасно вкусный, – заметила Шпилька.
– Пусть летит, – сказал Паук. – Все сыты.
– Да я так, просто вспомнила, – сказала Шпилька. – Как ждали в засаде, рядом с Рябиновым Бродом, дня три голодные, а эти куры запросто перед носом ходили, непуганые, нахальные такие. Будто понимали, что нам стрелять нельзя. Помнишь, Мелкий?
– Я – Задира, – возразил Задира огорченно. – Ну что ты, в самом деле?
Шпилька хихикнула, толкнула его плечом – и день для Задиры явно окрасился радугой. Паук снисходительно за ними наблюдал.
Мои арши были экипированы подобающим образом – как всегда; мы не собирались появляться в человеческих поселениях всей компанией. Только меня одели в трофейные человеческие тряпки: в бархатные штаны и зеленую куртку поверх рубахи, в сапоги, сделанные в столице и выглядящие дороже, чем стоящие. За зиму я научился бриться – и был тщательно выбрит, а волосы, за полгода отросшие до полного неприличия, остриг до плеч: мы старались сделать из меня горожанина с претензиями, может, даже дворянина. Шпилька отдала мне эльфийскую брошку в виде лилии, свой военный трофей – заколоть плащ на плече, а Молния откуда-то раздобыл тисненый эльфийский ремень с берилловой пряжкой. Я долго рассматривал свое отражение в зеркале – сам себе казался деревенским увальнем, еле прикинувшимся чем-то поважнее, но арши уверяли, что, несмотря на все их старания, я – вылитый эльф. Ястреб даже хмуро заметил, что "это, похоже, не лечится". В общем и целом, я надеялся, что вполне сойду за союзника Пущи, особенно, если люди не будут присматриваться.
В мои обязанности входило общение с людьми, видите ли. Я обещал ребятам покупать еду в деревнях и расспрашивать о положении в стране с военной точки зрения – но про себя просто хотел разговаривать с людьми. Кажется, хотел доказать себе, что тоже человек. Кажется, надеялся, что смогу вернуться к своим сородичам. Может, еще под влиянием моих драгоценных друзей на любовь надеялся – но об этом довольно стыдно говорить.
Ребята достали мне эльфийский меч в шикарных филигранных ножнах, кованый из истинного серебра, сияющий голубым светом в их руках и рядом с ними – совсем такой же, как был у меня в Пуще. Я подвесил его на пояс, хотя было страшно жаль оставить в пещере подарок Клыка и Хромого Пса – боевой меч аршей, длиной почти с эльфийский, кованый под мою руку, из темной стали нечеловеческого качества, с рукоятью, просто-таки прирастающей к ладони в бою, и великолепной гардой, надежно защищающей кисть. Только осознание того очевидного факта, что этот меч выдаст меня с головой, заставило с ним расстаться: считается, что эльфийское оружие лучшее на свете, но я, испробовав в деле и то, и другое, готов опровергнуть эту избитую истину.
Мифрилловое оружие светится, когда рядом орк. В этом его основной плюс. Подозреваю, что без помощи магии эльфийским воинам было бы чрезвычайно непросто обнаружить присутствие поблизости таких умелых и бесшумных бойцов, как мои милые друзья. Мне же это достоинство было абсолютно ни к чему: я знал, что рядом орк, и всей душой желал, чтобы так продолжалось и впредь…
Впрочем, я несносно многословен. Арши, когда я начинал что-то рассказывать, уставали от тех длинных периодов, к которым меня приучила речь Пущи, и вскоре принимались тыкаться и щипаться, надеясь сделать мой рассказ более компактным. Досадно, что эти воспитательные меры не возымели успеха. Нелегко сбрасывать кожу; за триста лет болтовни "высоким штилем" я отвык от метких словесных формул, мне никак не удавалось перейти на краткую и точную манеру аршей, похожую на военное донесение даже в легендах. Я постараюсь быть менее утомительным, но, увы, не могу ручаться за себя.
Итак, мы шли в розовом цветочном тумане под розовым зоревым светом – а лично я еще пребывал в розовых грезах насчет собственного человеческого будущего – и почти не разговаривали, наслаждаясь горным покоем и блаженной тишиной. Моя команда знала, что в долине не будет ни того, ни другого.
Я только приостановился рядом с каменным изваянием на скальном выступе, поросшем мхом – оно притягивало и долго не отпускало взгляд. Вырезанный из горного массива арш сидел в позе отдыхающего бойца, вытянув ноги и подперев подбородок кулаком, задумчиво глядя на восход. В громадной фигуре, роста в два человеческих, была та грубоватая точность и выразительность, какой вообще отличалась скульптура аршей – при очень условной манере исполнения и выветрившемся от времени камне статуи никто не усомнился бы, что изображенный не молод, но и не дряхл, что ему свойственен цепкий и острый разум воина, и что он очарован озаренным горизонтом до экстатического оцепенения. Горная лаванда, заросшая камень, на котором арш сидел, седой мох, пробившийся в трещинах его тела, и паутинка вьюнка, поднявшегося по бедру и согнутой руке, придавали его фигуре теплый шарм старины.
Мои ребята остановились рядом со мной.
– Паук, – спросил я, – ты не знаешь, кто это? Господин Боя?
– Тролль, – сказал Паук. – Окаменевший тролль. Понимаешь?
В его голосе мне послышались благоговение и нежность. Шпилька подошла к изваянию, чтобы прикоснуться к каменной ступне, на которой грелся задумчивый уж.
– Тролль? Я слышал, что эти существа выбираются из пещер только по ночам, и солнечные лучи превращают их в камень, – сказал я несколько озадаченно. Признаться, я слышал и еще немало: что тролли тупы и злобны, что они жрут все, что не прибито гвоздями, а прибитое сперва отрывают, а пожирают потом. Что тролли – слуги Зла в той же степени, как и орки. Что между троллями и орками идут постоянные войны – и далее, все в том же роде. Я бы озвучил и это, но у моей команды был такой одухотворенный вид, что оно как-то не пошло с языка.
