Овит пожал плечами.
— Не могу сказать наверняка. Он был похож на мужчину лет тридцати.
Слишком молод, но он мог стареть очень медленно. Или мог быть внуком или даже правнуком Кейла, а не сыном.
— Кто–нибудь произносил его имя?
— Я не слышал.
Бреннус кивнул, лихорадочно размышляя и проводя связи.
— Ты хорошо справился, Овит. Возвращайся в казармы и оставайся там. Позднее у меня будут к тебе новые вопросы.
Овит снова положил руки на грудь и опустился на колено.
— Мой принц.
Когда Овит вышел из библиотеки, Бреннус окликнул его:
— Не рассказывай об этом никому. Я узнаю, если ты нарушишь этот приказ.
— Разумеется, лорд Бренус.
Когда Овит ушёл, Бреннус посмотрел на розу.
— Поймал.
* * *
Оракул, чьё восприятие сфокусировал пророческий дар Амонатора, шагал по залам аббатства. Брауни трусил у его ноги. Тапочки Оракула шуршали по полу из отполированного кампня. Всюду он видел иконы своего покровителя — сияющее солнце на барельефах, изображение солнечных лучей на полу, стеклянные сферы, сияющие волшебным светом. И среди этих символов он всюду встречал розу, символ Латандера, рассветного облика Амонатора. Отец Оракула поклонялся Латандеру. Они выполняли одну и ту же работу, отец и сын. Каждый играл свою роль. Возможно, они прервут Цикл Ночи, по крайней мере, на Ториле.
Прогулявшись по залам, он вернулся в свои скудно обставленные покои на втором этаже. В небольшой комнате находился его гардероб, кровать, груда старых одеял для Брауни, и молитвенный коврик на полу перед выходящим на восток окном. Он опустился на коврик и выглянул в окно. Брауни уселся на полу позади него, положив морду на лапы.
Оракул позволил своему воображению пронзить тучи мрака, представил золотой свет и синие небеса.
— Ночь уступает место рассвету, а рассвет — полудню. Пребывая в свете, не убоюсь я тьмы.
Он взял свой священный символ, пылающее солнце из серебра, и поднял его в руке.
— Спасибо, что позволил мне служить, отец рассвета.
Он встал и подошёл к гардеробу. Внутри, под его зимним постельным бельём и плащом для путешествий, который он ни разу не надевал, лежал большой стальной щит. Пластина зачарованного металла и дерева носила шрамы множества битв, но изображённая на нём роза казалась недавно нарисованной. Щит принадлежал святому Абеляру. Его отец швырнул его в озеро, когда его вера временно пошатнулась из–за того, что Оракула, в то время маленького мальчишку, заставили страдать. Годы спустя, видение привело Оракула к озеру и он отыскал щит, зная, что должен хранить его в доверии к другому, чтобы щит помог ему в чёрный день.
День, который наконец наступил.
Он не видел, как это закончится. Временные отрезки богов тянулись слишком далеко в прошлое и будущее. Он видел только, как это начнётся. Он подозревал, что сегодняшние события произойдут в тени, а не в лучах света. Его дар плохо видел тёмные места.
Он поднял щит и взвесил его на руке. Щит казался прочным, твёрдым, непреодолимым, как отец, который носил его. Зачарование щита сохранило кожанные ремешки в целости даже спустя сотню лет. Он надел щит, но тот оказался слишком тяжёл, чтобы Оракул мог нести его одной рукой. Мягко улыбнувшись, он вытащил руку из ремешков. Он не был рождён для воинской стези. Он был рождён, чтобы стать проводником.
— Пойдём, Брауни.
Взяв с собой щит, они прошли по аббатству, мимо главного молитвенного зала в прилегающие жилые кельи. Оракул прошёл к келье Васена, такой же скудно обставленной, как его собственная.
В Васене он видел многое от себя. Они оба испытывали нужду служить другим. У обоих был отец, деяния которого написали много страниц в книге жизни сын. У них обоих было будто два сознания в одном теле. Но по крайней мере в одном важном отношении они различались.
— Ты воин, — сказал Оракул, и прислонил щит отца к рундуку в изножье кровати Васена. — Сражайся хорошо.
Думая об отце, он прошёл в гробницу святого в восточной башне. Он будет ждать слуг Мефистофеля здесь.
Сэйид и Зиад быстро пересекали равнины, пронзая сумрачный воздух. Минсер пыхтел и спотыкался, задыхался и потел, но периодические подзатыльники Сэйида не позволяли замедлить шаг. Коты тоже подгоняли торговца.
— Что вы со мной сделаете, когда мы придём? — спросил коробейник. Зиад оглянулся на него.
— Там видно будет.
Напуганный взгляд Минсера упал на Сэйида, потом на кошек. Продолжая тяжело шагать, он беззвучно шептал молитвы.
— Ни один бог тебя уже не спасёт, коробейник, — сказал Сэйид. — До нас им не дотянуться.
— Ты можешь надеяться лишь на моё милосердие, — сказал Зиад и закашлялся.
Коты с надеждой и любопытством на злобных мордах поглядели на Зиада. Минсер заскулил, наверное, испугавшись, что его постигнет та же судьба, что и женщину в Фэйрелме. Но кашель Зиада прекратился без рвоты.
Минсер продолжал шептать молитвы. Впереди поднимались тёмные зазубренные пики Грозовых вершин, похожие обнажённый хребет какого–то великанского зверя, достигающий, казалось, самого неба. Через час они вошли в предгорья. Ландшафт стал резко подниматься. Ущелья и расщелины изрезали горные склоны. Перевал, который они искали, мог находиться где угодно. Если бы не Минсер, они никогда не смогли бы его найти.
Минсер вёл их, опустив голову. Его воля была сломлена. От усталости он шатался и спотыкался.
— Ты уверен, что ведёшь нас верным путём? — спросил Сэйид, отвесив ему затрещину.
Минсер вздрогнул, пробормотал что–то неразборчивое и заковылял дальше. Время от времени он оглядывался вокруг, оценивая их местоположение.
— Отвечай, коробейник, — сказал Зиад, и новый приступ кашля одолел его.
Сэйид был удивлён, что брат снова кашляет так скоро после чистки. Болезнь внутри него, должно быть, не просто становилась хуже — с каждым прошедшим днём она развивалась всё быстрее и быстрее. Сэйид задумался — может быть, изменения в его собственном теле, которые принесла Волшебная Чума, тоже ухудшаются, просто он этого не замечает?
— Ты слышал его, — сказал Сэйид, толкнув Минсера на землю. — Ты говорил про перевал. Где он?
Минсер поднял голову, чтобы заговорить, но прежде чем он успел что–либо произнести, лицо коробейника позеленело и его вырвало. Он попытался закрыть рот, пока его рвало, но из–за этого рвота только полетела во все стороны. Стремительное путешествие не прошло для него даром. Захлёбываясь и задыхаясь, он указал на один из узких проходов в горах. Проход скорее был похож на расселину, чем на перевал.
— Если ты лжёшь… — начал Сэйид, позволив воображению Минсера закончить фразу за него.
Коробейник помотал головой, его двойной подобородок затрясся.
— Дай ему воды и заставь идти дальше, — сказал Зиад.
Сэйид протянул Минсеру бурдюк, и коробейник начал жадно пить.
— Поднимайся, — сказал Сэйид, и поставил толстяка на ноги с легкостью, с какой другой человек мог бы поднять ребёнка.
— Ты поведёшь нас через перевал.
Минсер замотал головой.
— Я не знаю дороги. Там был туман и…
— И что? — спросил Зиад.
— Ничего, — ответил Минсер, и Сэйид понял, что он лжёт.
— Сэйид, — Зиад кивнул на Минсера.
Сэйид подошёл к коробейнику, тот выставил перед собой руки, попятился и упал.
— Прошу, не надо!
— Тогда скажи мне правду, торговец.
На лице Минсера отразилась его внутренняя борьба, но страх в конце концов взял верх.
— Там были… духи в тумане.
Голос Зиада звучал низко и угрожающе.
— Духи–стражи?
— Я не вижу никакого тумана, — сказал Сэйид.
— И ты, наверное, думал, что эти духи тебя спасут? — спросил Минсера Зиад.
На это коробейник ничего не ответил. Он дрожал от страха всем телом. Мяукая, коты теснее сомкнулись вокруг него.
— Там нет тумана, — повторил Сэйид.
— Как давно ты проходил перевал? — спросил Зиад.
— Четыре года назад, — ответил Минсер.
— Тумана нет, — сказал Зиад, откашлявшись мокрым кашлем. — И сторожевых духов тоже.
— Нет? — переспросил Минсер голосом маленького мальчика.
— Нет, — подтвердил Зиад. — А значит, тебе нечего и надеяться сбежать. Пошевеливайся.
Сэйид потащил Минсера за воротник, и они вступили на перевал. По обеим сторонам поднимались узкие кривые склоны. Почти сразу же стали встречаться тоннели, трещины и другие естественные ответвления.
— Куда? — спросил Сэйид, встряхнув Минсера.
— Я не знаю, — сказал коробейник. — Я же сказал, здесь был туман. У нас были проводники.
— Кто?
— Слуги Амонатора, — сказал Зиад, опустившись перед булыжником. Он указал на камень, на котором виднелся вырезанный символ отца рассвета — пылающее солнце над сомкнувшей лепестки розой.
