Бывает ли любовь без ненависти? Как ни странно, да.
Я не уверен, но возможно, свет и тень — два разных явления, а любовь и ненависть два разных проявления одного и того же.
Счастливые люди счастливы разным счастьем. Несчастные несчастливы одинаково. Так и с любовью. Всяк любит по своему. Порою человек и сам не знает, любит он иль нет. Сколь часто приходилось слышать мне: «Наверное, я её люблю», «Ой, девочки, я, кажется, влюбилась!» или «Это похоже на любовь». Но когда человек кого-то (или что-то) ненавидит, у него пет на этот счёт никаких сомнений! Ненависть распознаётся нами сразу и безошибочно.
У каждого плода, у каждой снеди на столе свои вкус и запах. Сыр пахнет сыром, хлеб — хлебом, а вино — вином. Человек порой затрудняется с выбором, но питается на свой вкус, и вкусы те различны. Но если снедь испортилась, она становится одинаково плоха и отвратительна, сколь ни быт бы хороша до этого, и тогда она распознаётся безошибочно и сразу.
Моё мнение таково, что ненависть — это просто сгнившая любовь. Поселяя в своём сердце зерна ненависти, люди убивают любовь. Человек бывает настолько низок и подл, что в состоянии испортить и сгноить любую благодать, в том числе и душу, а значит, и бога в себе, ибо душа и есть частица бога. Изгоняя в себе бога, люди сами порождают в себе дьявола, сами воплощают в жизнь дьявольскую сущность. И сущность эта — сгнившая Идея бога. И тогда это действительно — проявление Зла. Самого что ни на есть реального и сущею.
Почему же Зло и темнота так связаны? Этого я знать не могу. Предполагаю только, что зло трусливо и слабосильно, оно живёт, размножается и вырастает сильным и опасным, только пока его не видят; потому-то всякое Зло и прячется в темноте. И тьма в людских душах есть самое страшное. Страшнее в этой жизни я ничего не могу себе представить.
К утру промозглый воздух в комнатушке сделался душным и спёртым. Фриц проснулся с головной болью, с зудящими от блошиных укусов ногами, но услышал голоса и решил пока не вскакивать и притворился спящим. Октавия сладко посапывала с пальцем во рту, свернувшись калачиком и обняв деревянного Пьеро; её синие волосы разметались по подушке.
Говорили двое. Фридрих осторожно выглянул из-под одеяла и разглядел всё тех же поэта и кукольника, сидящих за столом. Лица у обоих были мрачные, осунувшиеся, в саже. Йост восседал на табуретке, пыхал трубкой и покачивался. Несмотря на духоту, он был в мягкой чёрной шапочке, которую постоянно то натягивал на лоб, то сдвигал обратно на затылок. Стул загромождала ребячья одежда, и Карл-баас приспособил под сиденье барабан. В воздухе висел табачный дым.
— А вы подозрительны, господин кукольник, — лениво посасывая трубочку, продолжал поэт. — Всю ночь не спали. Не поверили мне? Небось решили, что мы крадём детей и продаём их маврам?
— Маврам? — фыркнул тот. — Какая чушь! Нет, ничего такого я не думал. Что вы о себе вообразили? Вы, может, и мошенник, но не подлец. У меня и без этого было достаточно поводов не спать.
— Ну и правильно, что не думали. А что за поводы?
Кукольник набрал в грудь воздуху, привычно попытался откинуться на спинку стула и чуть не упал с барабана. Ухватился за краешек стола, посмотрел на кровать, где спали дети, — не проснулись ли? Фриц торопливо закрыл глаза.
— Послушайте, господин поэт, — с неудовольствием сказал итальянец. — Понятно же, что положение моё довольно мерзкое. Я артист. Играю буффонаду. Я на чужой земле, и по большому счёту мне чужда политика. То, что вчера случилось, был просто способ привлечь публику. Вы понимаете меня? Испанцы, фламандцы, итальянцы — точно так же я бы мог изображать китайцев и монголов, если бы народ смеялся над китайцами и монголами. Если бы тот испанский стражник не упал в канал, всё можно было бы уладить миром. Да и потом всё, может, обошлось бы, пересидели бы в гостинице, потом купили место на какой-нибудь барже...
— Все суда досматриваются, — напомнил Йост.
— Аи, ну вас к дьяволу: деньги даже чиновников делают слепыми... А вы — во что вы меня втянули, куда привели? В оружейную мастерскую мятежников! Итог: все декорации пропали, у меня двое детей на руках, и я ничего о вас не знаю. А после этого вы хотите, чтобы я спокойно спал? Рогса Madonna! Как вы намерены нас вывезти из города?
— Не кричите так, детей разбудите, — хмуро ответствовал поэт и пододвинул ему кружку. — Я вас понимаю, мы оба не выспались, вам всё сейчас кажется в чёрном свете... Вот, выпейте вина, вам станет легче,
Кукольник послушался его совета, и некоторое время они молча пили.
— Что мне вам рассказать? — задумчиво проговорил Йост, когда кружки опустели. — Меня действительно зовут Йост, и я действительно поэт. По крайней мере считаю себя им. Я христианин и люблю Господа нашего Христа так же, как люблю свою родину и свой народ. Но я не люблю церковь.
— В этой стране многие не любят католическую церковь.
— Да чёрт бы с ними, этими склеротичными католиками... — отмахнулся юноша. — Я не люблю любую церковь. Мой отец был меннонит. Сектант. Вы знаете, что это такое? Таких, как он, называют еретиками и испанцы, и реформаты, хотя он не делал ничего противоправного: проповедовал смирение, отказ от насилия, шнуровался на верёвочки, как все они, и верил во Второе Пришествие Христа. Он прожил долго, слышал самого Симонса... Только не поймите меня неправильно, мы ж с вами образованные люди. Свобода как вино — всегда наступает похмелье. Жан Кальвин не придумал ничего нового, он просто предложил новую церковную систему вместо старой. В этом смысле мне ближе Арминий. Я, как и он, не верю, что Господь создал всех людей обречёнными либо на вечное совершенствование, либо на вечную погибель. Но тут некого винить: Кальвин просто был диктатором и мыслил как диктатор.
— Давайте не будем вдаваться в теологические тонкости, — устало поморщился Карл Барба. — Зачем вы мне всё это объясняете? Я не о том вас спрашивал!
— Хорошо, хорошо. — Поэт выставил ладони. — Успокойтесь. Просто я хочу, чтоб вы поняли: когда идёт война, нельзя оставаться нейтральным. Человек, которого не интересует политика, — дурак. Клааса Гербрандса заживо сожгли в Амстердаме за то, что он десять лет назад слушал проповеди Менно... Я бы выбрал третью сторону, но где ж её взять? Реформаты не лучше католиков, но, по крайней мере, они только начали, они живые, и поэтому всегда есть шанс сделать учение лучше. И они любят свою страну. Этот кузнец, Проспер ван Рис, когда-то спас меня от испанцев, когда я читал на улицах Гроциуса... Кстати — Гроциус! Вам в Сицилии не попадался его «Адам изгнанный»? Нет? Жаль. Изумительная книга! Так вот, ван Рис посчитал, что я могу быть полезным их делу. Я согласился. Не самый плохой выбор. И когда я вчера увидел, как вы там, на площади, попали в заварушку, я решил: почему бы и нет? Вы тоже можете быть на моей стороне. Путешествуйте дальше, веселите простых фламандцев. Всё, что плохо для испанцев, хорошо для нас. Я просто так подумал. Подчинился прихоти, Надавал по сопатке нищему, который хапнул ваши вещи, отобрал, что смог, обратно, пришёл к вам и предложил помощь, Вот и всё. Можете мне не верить, но стражники и впрямь собирались вас искать — я не врал, я слышал, как они говорили об этом.
